В диалектическом взаимодействии индивида с обществом происходит и присвоение индивидом общественных форм поведения и психики и «отдача» от индивида обществу его особенностей поведения и психики.

Гегель, анализируя различия между животным и человеком, писал в «Философии природы»: «Влечение отдельного животного есть вполне определенное влечение: для каждого животного лишь ограниченный круг явлений служит его собственной неорганической природой, которая существует только для него и которую оно должно разыскать среди многого, руководствуясь инстинктом. Льву не требуется увидеть сначала серну, орлу — зайца, другим животным — такие-то зерна, ветви, траву, овес и т. д., чтобы возжелать их, и они не совершают при этом никакого выбора; влечение настолько имманентно животному, что в нем самом имеется специфическая определенность травы, и именно такой-то травы, таких-то зерен и т. д., а все остальное вовсе не существует для него. Человек как всеобщее, мыслящее животное живет в гораздо более широком кругу и обращает все предметы в свою неорганическую природу, а равно и в объекты своего знания» (Гегель, 1934, с. 483).

Гегель не понимал и, как идеалист, не мог понять того, что человек является мыслящим потому, что природа его социальна. В его представлении действительность была поставлена на голову. Для него социальность человека была следствием его изначальной разумности. Но он правильно понимал, что потребностями человека могут быть охвачены принципиально все предметы. Вещь, прежде чем стать предметом деятельности индивида, должна быть объектом социальной потребности, поэтому потребность конкретного человека есть в то же время и общественная потребность. Все подлинно человеческие формы деятельности и движущие их потребности социальны.

При сравнении социальных по происхождению форм поведения человека с биологической активностью животных важно и следующее их противопоставление. Биологические формы поведения животного являются формами его, так сказать, «делового» отношения к жизни, к окружающему. А воспитываемые, вернее, появляющиеся в результате дрессировки «человеческие» или «культурные» формы поведения для животного искусственны, они противостоят его биологическим формам поведения. И животное, очутившись в своей естественной среде, возвращается к свойственным ему биологическим формам поведения. У предоставленного самому себе человека не развивается человеческая психика. Вспомним хотя бы Каспара Гаузера, которого в раннем детстве заключили в тюрьму, где он не видел, не слышал, не осязал людей. Развитие психики мальчика было приостановлено, и, когда в семнадцатилетнем возрасте его освободили, психика этого теперь уже юноши оказалась на уровне ребенка того возраста, в котором его оставили в одиночестве, если не ниже. Здесь не представляется возможным сослаться на случаи воспитания человеческого ребенка среди зверей, так как нет уверенности в их достоверности. Хотя они как будто прямо подтверждают мысль о том, что собственно человеческих наследственных форм поведения у детей нет, и в среде волков, например, человеческий ребенок становится по своей психике и поведению волком. В этих случаях, периодически описываемых в популярных изданиях, смущает одно обстоятельство — это то, что найденных среди зверей человеческих детенышей не удается очеловечить. Это противоречило нашей практике воспитания слепоглухонемых детей. Конечно, наиболее выгодно раннее обучение. Поэтому мы берем для обучения ребенка в любом раннем возрасте, как только выясняется, что он слепоглухонемой. Но если слепоглухонемому уже 14 или 15 лет, он так же поддается обучению и очеловечиванию, как и маленький ребенок. Вероятно, дети, которых считали воспитанниками зверей,—это психически больные дети, ушедшие в лес и вскоре обнаруженные там.