Главное структурное качество наивности – не «простота», а целость (нерасчлененное пассивно-статическое приятие готовой информации о мире, в отличие от целостности, которая характеризуется динамикой и диалектически усложненным составом).

Наивность есть род первично–интуитивного «схватывания» недифференцированной массы сведений, они не обобщаются, а тематически коллекционируются; так, наив предметной памяти лежит в основе собирательства. Множество интуитивистских теорий «непосредственного познания» (гностики, мистики, масоны, шеллингианцы, славянофилы, почвенники, бергсонианцы) строится на недоверии к возможностям рассудочной серьезности мироотношения. Иногда (немецкие романтики, экзистенциалистская традиция) эта позиция выражает себя в иронии как форме зависти и даже тоски по утраченной наивности (= невинности) мировосприятия, хотя Гегель и говорил в «Философии истории», что только животное в самом деле невинно.

Антитеза «наивность/серьезность» в контексте споров о вере и разуме оказывается центральной для аргументов «языческой» гносеологии (неоплатонизм, «живознание» от А.Хомякова и Киреевских до С.Франка; христианский символизм П.Флоренского; философия Сердца Б.Паскаля, П.Юркевича, Е.Трубецкого и Б.Вышеславцева).

На этом пути развилась и традиция юродства мысли – «ученое незнание» (Сократ, Франциск из Ассизи, Кузанец, Г.Сковорода, Н.Федоров); ср. апофатический метод в теологии, христианский мотив вечной правды ребенка в мире взрослой кривды (Ф.Достоевский, Л.Толстой, А.Платонов). Этим убеждениям отвечали социальные формы наивного поведения (юродство, францисканство; разного рода «уходы»: «в природу», «в народ», «на войну», «к цыганам» и т.п.).

Гипертрофия неотмирной наивности росла тем стремительнее, чем более изощренным оказывался социальный символизм поведения за церковной Оградой, так что православие приходит даже к эстетизации наивности: особую ценность снискала возможность постижения истины в состояниях умудренного «невежества» и внерефлективного церковного купножития; см. так называемое «художество художеств» святых подвижников, подлинных детей Божьих. Наивность трактуется как чистота сердца и свобода от лукавого. Наивность в этом контексте оказывается бытовым (келейным или сдержанно-мирским) эквивалентом «софийного», «ангельского», «детского» и «женственного». Этот ряд вошел в мировоззренческие вертикали русской софиологии, а в плане стилистической атрибутики богородичных икон примирил настроение «умиления» и трагически взрослую серьезность взгляда Младенца.