Перехожу к периоду с осени 1946 года вплоть до трагического конца. В течение осени и зимы 1946-1947 гг. Ниночка меня не навещает. В феврале 1947 года, заинтригованный столь длительным ее отсутствием, я наконец звоню по телефону ее соседям по квартире и узнаю следующее: на днях только умерла мать больной. В тот же день Ниночка ушла из дому, и вот уже скоро неделя, как ее нет в доме. Кто-то из жильцов дома видел ее как-то, страшно опущенную и грязную, в сопровождении своей собачки где-то около Центрального рынка. Похороны матери организовали соседи с помощью милиции. Больной на похоронах не было. О ней никто ничего не знает. Звонили в редакции детских журналов, во Всекохудожник, но и там о ней ничего не могли сообщить. В конце марта неожиданно ко мне приходит Ниночка; на нее, в полном смысле слова, страшно смотреть — до того она худа, бледна и грязна. Я узнаю следующее.

Мать была тяжело больна, долго не могли распознать, в чем дело. Наконец, диагносцировали иноперабельный уже рак желудка. Больная обращалась за помощью к известнейшим московским терапевтам и хирургам, показывала мать гомеопатам, возила ее к тайнинскому «чудотворцу»; затем, когда больная уже слегла, день и ночь не отходила от ее постели; отказывая себе во всем, покупала для матери дорогие продукты. Что произошло в день смерти матери, где она была десять дней, почему не хоронила мать, – все это остается без ответа, больная отворачивается и замолкает, когда ее об этом спрашивают. Почему не заходила ко мне, когда мать болела? – Времени не было, целиком была поглощена уходом за матерью. И вот теперь она пришла ко мне с тем, чтобы в лоб поставить вопрос — как ей быть дальше, без матери она жить не может. После смерти матери я самый близкий ей человек. От меня она ждет ответа, я обязан дать ей ответ. Все это произносится в совершенно категорической, ультимативной форме.

Я перехожу теперь к самой трудной части моего сообщения. Трудной — по целому ряду разнородных причин: прежде всего, мне очень трудно в настоящее время воспроизвести на память с точностью динамику развертывающейся клинической картины; далее, Ниночка категорически требует от меня ответа на вопрос — допускаю ли я общение с потусторонним миром. Я попадаю в положение значительно более трудное, чем в 1935 году, когда она пришла ко мне с требованием загипнотизировать ее: мне трудно решить вопрос в плане клиническом, ибо мне невозможно ее толком расспросить о ее состоянии; все, что мне удается узнать, заключается в том, что ни головных болей, ни сенсаций в голове, ни автоматизмов, ни слуховых обманов у нее нет. Но жить ей теперь «не для чего». Слов «тоска», «грусть», «скорбь» она не произносит, а именно так — «не для чего». Если в 1936 году я знал, что мне нужно добиваться включения больной в жизнь, то теперь я теряюсь в догадках, что предпринимать: оживился ли процесс — тогда надо думать о стационировании, или же речь идет о реактивном состоянии постпроцессуальной шизофренички — тогда, может быть, я сумею ей помочь. Это первая клиническая трудность. Вторая трудность — содержание наших бесед. Я уже не говорю о том, что Ниночка приходит ко мне два-три раза в неделю, без предварительных телефонных звонков, в неурочное время, отнимает у меня много времени и страшно утомляет; если я ей на это в самой деликатной форме указываю, она весьма неделикатно заявляет: «А я разве не устала, а мне-то каково?». Но самое главное — это то, что она требует от меня ясного ответа, как ей жить и как ей общаться с матерью. Я начинаю с банальных истин: надо постепенно включаться в жизнь, в работу, в творчество. В этом она найдет забвение, а что касается цели и смысла жизни, то никто из нас ничего не знает и т.д. Ниночка слушает, глядя на меня в упор, с гримасой искреннего презрения ко всему, что я говорю; на лице ее ясно написано: какие глупости вы мне говорите, ничего-то вы не понимаете, ровно ничего. Однажды она так прямо и заявляет: «Вы такой умный, а говорите такие глупости». Я чувствую, что мне каждый раз становится не по себе, когда я вижу на ее лице эту гримасу нескрываемого иронического сожаления, я чувствую, что все мои хорошие слова — это разговоры мимо цели. Я не раз имел дело с матерями, потерявшими единственное дитя, обращавшимися ко мне за помощью и, как правило, получавшими известную помощь и благодарившими за нее. Но здесь я имею дело с чем-то совершенно отличным: это, конечно же, не депрессивная реакция, это что-то совсем другое, это скорее близко к какому-то аффективному ступору, в котором наличествует лишь один аффект бесценности и бесперспективности. Стихи, картины, книги — все это для нее так же бессодержательно, как для нас книга, которую нам очень расхваливали, но которая для нас недоступна по той простой причине, что она написана по-китайски. Она ясно дает понять, что помочь ей ничем нельзя, что ей нужно от меня только одно – ответ на вопрос о возможностей общения с матерью. Однажды в ответ на какую-то мою горячую тираду она бросает фразу: «Разве я все эти двенадцать лет не была больна, разве моя любовь к матери не была болезнью, разве кого-нибудь, кроме нее, я любила, разве я жила не только для нее одной?» К этой реплике я позже вернусь. Я ломаю себе голову, как мне быть, ибо, во-первых, я не умею кривить душой и не могу никак идти за ней, толкать ее в объятия телепатии, спиритизма и тому подобных глупостей и, во-вторых, если бы я и решился встать на этот путь, то это было бы, пожалуй, для нее небезопасно. В конце концов, я останавливаюсь на такого рода нейтральной формуле: были-де крупные ученые, например, химики Аксаков, Бутлеров, верившие в спиритизм, но сам я в него не верю и считаю полнейшим вздором. Но это вовсе не значит, что все кончается со смертью, что жизнь не имеет какого-то высшего смысла; именно вера в этот высший смысл отображена в религии. Больная спрашивает, стоит ли ей почитать библию, которой она никогда в жизни не интересовалась, будучи в равной мере чужда и церковных обрядностей, религии, как таковой. Я указываю ей, что просто читать библию ей не стоит, так как это требует огромной, прежде всего исторической, эрудиции, что это ведь не одна, а целый комплекс книг, писавшихся на протяжении столетий, во многом очень противоречивых и т.д., но что некоторые главы библии ей, пожалуй, стоило бы прочесть, называю книгу Иова, Нагорную проповедь в евангелии от Матфея. Через несколько дней она мне сообщает, что прочла книгу Иова и все евангелие от Матфея, но говорит об этом вскользь, без интереса, ясно, что текст до нее не дошел, что она ни в какой мере не почувствовала той умонастроенности, того духа примирения с неизбежным перед лицом непонятности жизни и смерти, каким проникнута, например, книга Иова. Проходит две-три недели без какого-либо сдвига в психическом состоянии больной. Я решаю покончить со всякими разговорами и перейти в наступление: напоминаю о том, как я ей в свое время помог, требую беспрекословного подчинения моим указаниям и ставлю вопрос так: вопрос о смысле жизни и смерти и об общении с умершими не решается с кавалерийского наскока; она не работает, бедствует, совершенно опустилась. Я требую, чтобы она немедленно пошла в редакцию, осведомилась о судьбе своих стихов, сданных в свое время в печать. В очень резкой форме требую, чтобы она сходила в баню и привела в порядок свой туалет, бросаю такую фразу: «Каково вашей матери, если она знает, в каком состоянии ее единственная дочь?!» Она подчиняется, все выполняет и при следующем посещении сообщает, что принялась за заказ, сделанный ей одной из редакций. Провожу две-три суггестии, внушаю интерес к работе, замечаю, что больная становится живее и доступнее, что в ее мимике нет уже прежней окаменелости. Между прочим, больная сообщает с видимой радостью, что последнее время ей стала сниться мать и что после таких сновидений ей становится заметно легче на душе. Сообщает также, что работает над стихами и что, если не ошибаюсь, оформляет свое членство в Союзе писателей. У меня появляется надежда, что все обойдется. Однако события принимают совершенно неожиданный для меня оборот.