Ощупав детей, лежавших в кроватях (был послеобеденный сон). Канат сел на кровать, которая была приготовлена для него. Раздеваться он не хотел, крепко обхватил себя руками, а ногами отталкивал меня, когда я к нему приближалась. Пришлось уступить и вернуться с ним в учительскую, чтобы показать, что матери там нет. Войдя я учительскую, он обнюхал стулья, нашел стул, на котором сидела мать, и горько, беззвучно заплакал. Следы, крупные и редкие, бежали по его лицу. В группу вернулся спокойно; но в тот же день все время пытался уйти из группы. Путь его лежал в учительскую. Он все надеялся на возвращение мамы, обшаривал углы и обнюхивая стулья.

Потом мы заметили, что Канат очень хорошо ориентируется в запахах. Своих воспитателей он различает по запаху. Как. только я прихожу в группу, он тотчас же подлет мне халат, выбирая его буквально носом из числа других халатов. Он очень привязался ко мне. Моя напарница рассказывала, что в период моего недельного отсутствия по болезни Канат несколько раз плакал, уткнувшись лицом в мой халат, и жестом звал меня.

Активное использование обоняния слепоглухонемыми в различных ситуациях неоднократно отмечает в своей книге «Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир» О. И. Скороходова. А И. А. Соколянскмй предлагал воспитателям слепоглухонемых детей пользоваться всегда одними и теми же духами, чтобы таким образом облегчить воспитанникам процесс узнавания.

Теперь дадим слово человеку, который видит проблему резервов человеческого развития изнутри, ибо сам был воспитанником Загорского детского дома, затем кончил психологический факультет МГУ и ныне работает научным сотрудником в Институте общей и педагогической психологии. Итак, вот что думает А. В. Суворов. «Спрашивать, наблюдается ли у слепогдухонемых или у кого бы то ни было сверхсенсорность, это, по-моему, все равно, что спрашивать: наблюдается ли где-нибудь господь бог.

Но вот что несомненно. Наши возможности чувственного восприятия, осязательного ли, обонятельного или еще какого, вряд ли когд-либо и кем-либо использовались на всю катушку, а возможности тут гигантские, и их использование зависит от острой) абсолютной необходимости. Если бы нам не нужно было видеть и слышать, мы бы не видели и не слышали при самых здоровых глазах и ушах. Зрячеслышащим для ориентировки вполне хватает зрения и слуха, а обоняние и осязание используются постольку-поскольку. Естественно, что с утратой зрения и слуха роль осязания и всех остальных сохранных чувств резко возрастает, и мы научаемся пользоваться ими так, как большинство зрячеслышащих не умеют. Именно не умеют, ибо им это не нужно, а понадобилось бы смогли бы. Утраченные чувства компенсируются за счет сохраненных. Но эта компенсация лишь выявляет до сих пор не использовавшиеся, или до сих пор ненужные, резервы, а вовсе не свидетельствует о какой-то особой «сверхчувствительности» слепоглухонемых. Есть использование, а вернее, развитие резервов, но нет «сверхчувствительности». Компенсируя зрение и слух за счет осязания и обоняния, мы лишь демонстрируем зрячеслышащим, как мало они их используют».