В то же время остается истиной, что историческое понимание есть понимание особого рода, которое по самой своей сути должно быть тождественно «непониманию». Просьба к читателю не воспринимать эту поневоле темную фразу как нарочито затемненное выражение общеизвестной истины о диалектике познанного и непознанного — истины, относящейся к любой форме знания; речь идет совершенно о другом. В так называемых точных науках слово «понимание» однозначно, столь же однозначно и слово «непонимание»: оно относится к еще-не-известному, еще-не-понятому, к тому чисто негативному, пустому не-знанию, с которым борется знание. Но для гуманитарных наук слово «понимание» двузначно, ибо относится одновременно к двум разнородным планам: к научному уразумению и человеческому проникновению, к анализу и диалогу. Каждый факт истории идей есть такой же факт, как любой факт «естественной истории», со всеми правами и свойствами факта; но одновременно это есть некое обращение к нам, молчаливое окликание, вопрос. Изучая мысль мыслителя прошедшей эпохи, мы разбираем, рассматриваем, расчленяем ее, как объект анализа; но одновременно мы позволяем помыслившему эту мысль обращаться к нам и быть не только объектом, но и партнером нашей умственной работы. Предметы гуманитарных наук составлены из «вещей» особого рода — «вещей», которые через включение в человеческий мир стали знаками и символами; но если вещь только позволяет, чтобы на нее «смотрели», символ и сам взыскующе и вопрошающе «смотрит» на нас. («Здесь нет ни единого места, которое бы тебя не видело. Ты должен изменить свою жизнь» — как обращается Рильке в одном из своих стихотворений к посетителю музея, рассматривающему архаический торс Аполлона; речь идет о безголовом, безглазом торсе, что углубляет метафору, лишая ее поверхностной наглядности.) Это относится отнюдь не к нашему субъективному восприятию историко-культурного факта — от субъективности ученый вправе и обязан отвлечься,— но к его бытию как факта; при самом трезвом подходе мы не можем «отмыслить» тот его уровень, который улавливается нашей способностью к человеческому общению. Но сколь скоро мы имеем в виду всю двузначность слова "понимание", наряду с пустым непониманием — недоразумением, мы обязаны увидеть то непонимание-удивление, без которого невозможно достоверное понимание (вспомним, что по Платону «удивление есть преимущественное состояние философа»). Человеческое общение есть понимание «поверх барьеров» непонимания, предполагающее эти барьеры. Даже в жизни мы не можем понять чужую жизнь, если не почувствуем, что она обращается к нам из глубин пребывания внутри себя: человек может быть нашим собеседником лишь постольку, поскольку его свойство быть кроме всего прочего еще и нашим собеседником для него необязательно,— он выходит к нам из закрытой для нас собственной жизни, приоткрывая ее, и только наличие последней делает возможным сам «выход». Как только прекратился бы взаимоупор проницаемости и непроницаемости чужого «я», прекратился бы и диалог.