Предмет, как видно, весьма широкий. Эта широта, которая только что рассматривалась как широта обязанностей исследователя, может быть охарактеризована и как широта его полномочий и прав: он берет себе свободу беспрепятственно двигаться по всему духовному пространству изучаемой культуры и брать свой материал во всей полноте связей последнего, сколь бы мало касательства не имели эти связи к привычной номенклатуре новоевропейской эстетической проблематики. Но всякая свобода таит в себе опасность. В данном случае опасность состоит в утере ясных границ предмета: на место школьной четкости первого метода может встать расплывчатое пересказывание общих историко-культурных соображений в квазиэстетических терминах. Exempla sunt odiosa. Если исследователь освобождает себя от формальных ограничений кругом материала, он обязан тем более жестко ограничить себя своей специфической целью в подходе к этому материалу и тем более цепко держать в уме свою задачу. В качестве успешных примеров этого пути исследования можно назвать по крайней мере две фундаментальные работы отечественных ученых. Один из этих образцовых опытов посвящен античному материалу и принадлежит А. Ф. Лосеву (СНОСКА: А. Ф. Лосев. История античной эстетики (ранняя классика). М., 1963; его же. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон. М., 1969; его же. История античной эстетики. Зрелая классика. М., 1974). Когда мы видим, что автор не боится включить в историю эстетики, скажем, греческое понимание числа или атома, притом рассматривая этот сюжет отнюдь не как историк философии или тем паче точных наук, но именно как историк эстетики, новые перспективы становятся настолько наглядными, что нет нужды объяснять, о чем идет речь: достаточно показать. Другой образец описываемого подхода имеет уже прямое касательство к средневековой эстетике, более того — к средневековой поэтике; на этот раз речь идет о книге Д. С. Лихачева (СНОСКА: Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Изд. 2. Л., 1971). Стоит особо отметить раздел о «литературном этикете» (СНОСКА: Там же, стр.95-123), с достойной восхищения и подражания ясностью прослеживающий корни древнерусского отношения к слову вплоть до самых глубинных и самых общих структур средневекового мировосприятия. Этих двух примеров достаточно, чтобы с очевидностью утверждать: новый подход к изучению истории эстетики — не отвлеченная методологическая утопия, никого ни к чему не обязывающая, но конкретная рабочая возможность. Возможность в данном случае равнозначна необходимости.