Если исследователь средневековой эстетической мысли однажды избрал второй путь и вознамерился идти не от структуры нашей эстетики, но от внутреннего строя патристической и средневековой картины мира,— он не имеет права отбрасывать и такой материал, как святоотеческие доказательства бытия Божия, не может избавиться от них, сдав на руки историкам философии или историкам религии. Его задача достаточно трудна. Уже не изъятые из своих контекстов (спугнутые со своих мест!) и искусственно (насильственно!) приведенные в систему фрагментарные «высказывания», но внутренний склад ушедшей духовной жизни, взятый как целое, составляет предмет его профессиональных занятий и забот. Притом особое его внимание должны привлекать как раз факторы цельности мировоззренческого стиля, скрепы, гарантирующие единство того мира представлений, внутри которого жил тогда человек. Все это «силовое поле» должно быть схвачено в целом. Лишь такой подход сможет сделать до конца достоверными и доказательными выходы в социологический план. На место случайных, хотя бы и сколь угодно броских параллелей между фактами социальной и культурной истории становится последовательное нащупывание связей между формами человеческого общежития и духовными структурами, доведенное до возможно более конкретной эмпирии (СНОСКА: Это отнюдь не должно означать тех интеллектуальных фокусов, при которых на глазах у загипнотизированного читателя вся сумма явлений той или иной культуры с безусловной необходимостью дедуцируется из некоего «первофеномена». Это означало бы возврат к преодоленным способам истолкования истории — например, к мыслительной технике Шпенглера. Такие эксперименты могут быть глубокомысленными и захватывающими; чем они не могут быть, так это честной игрой. Им недостает правдивости, ибо они всегда сопряжены как с насилием над фактами — спекуляция гегелевского типа всегда готова провозгласить свое «тем хуже для фактов!»,— так и с возведенным в принцип смешением различных уровней необходимости и случайности, неизбежности и свободы; исторический момент превращается из противоборства сил в равную себе вещь, из арены человеческого выбора — в царство однозначной магической предопределенности. Даже модное (но независимо от этого неизбежное) словосочетание «модель культуры» есть только метафора и в качестве метафоры уже подставляет на место противоречивости течения истории (сущность которой по самому определению и состоит в том, что она противоречит себе) — жесткость механических сцеплений). Мировоззрение, взятое как стиль, и жизнь, взятая как стиль, составляют в своей взаимозависимости настоящий предмет историко-эстетического исследования.