Таким образом, внутри описанного метода уже заключено противоречие: если последовательное и жесткое проведение его принципов не только обеднит, но и существенно обессмыслит общую картину, то всякое расширение исследовательского горизонта немедленно делает категориально-терминологические критерии отбора материала до причудливости формальными и необязательными.

Второй способ исследования, представляющий, по-видимому, единственную принципиальную альтернативу только что описанному, исходит из попытки возможно более серьезно отнестись к тому, что дифференцированной науки эстетики со своими «категориями» в средние века все же не было. Попробуем принять эту простую истину как она есть и сделать из нее все необходимые выводы. Отсутствие науки эстетики предполагает в качестве своей предпосылки и компенсации сильнейшую эстетическую окрашенность всех прочих форм осмысления бытия (или, вернее, наоборот: выделение эстетики в особую дисциплину компенсировало новоевропейскую деэстетизацию миропонимания — ту деэстетизацию, которой было оплачено рождение нашей «научности»). Пока эстетики как таковой еще нет, нет и того, что не было бы эстетикой. А это означает, что история эстетики применительно к таким эпохам должна приобрести форму широкой феноменологии типов мировосприятия: исследователь ограничивает себя уже не формальным отбором материала, но исключительно модусом, в котором этот материал им рассматривается. Его анализу подлежит онтология — но поскольку она пережита средневековым человеком и непосредственно укоренена в его жизненном чувстве; космология — но как пластическая картина эмоционально обжитого мироздания; этика — но в той мере, в которой она дает выпуклые и выразительные образы морально-долженствующего.

Вот один из бесчисленных примеров. Возьмем разработанные еще греческой патристикой и позднее суммированные Фомой Аквинским (Summa theol. 1q.2a.3) варианты космологического доказательства — или, точнее, «показательства» (СНОСКА: Мыслители греческой патристики предпочитали говорить не о «доказывании» (απόείξις), но о «показывании» (δεϊξις) бытия Бога (различение этих терминов восходит к логической фразеологии Аристотеля). Климент Александрийский (ум. ок. 215) поясняет, что, поскольку доказательство есть логическое выведение вещи из более глубоких и поэтому предшествующих начал, к безначальному Первоначалу оно неприменимо (Stromat., V, 12). Итак, бытие Божие в патристической мысли не «доказуется» а «показуется»,— но ведь глагол «показывать» уже содержит в себе смысловые обертоны чего-то непосредственно-наглядного, зримо-пластичного и постольку "эстетического".) — бытия Божия; более неожиданной темы для историко-эстетического рассмотрения трудно себе представить. Доказательства бытия Божия — это теология, онтология, все, что угодно; какая же это эстетика? Но присмотримся к ним поближе. Доказательства эти в существе своем сводятся к тому, что ряд так или иначе опирающихся друг на друга в своем бытии вещей не может продолжаться бесконечно, но должен замкнуться на некоей безначальной основе, опертой только на себя самое (это варьируется применительно к движению вещей, к их существованию и к их необходимости). Но почему, собственно, нет возможности помыслить бесконечный ряд? Очевидно, что мы имеем дело не столько с истинным или ложным логическим доводом, сколько с аргументацией от эстетики. «Умными очами» средневековый мыслитель видит, как без замыкающей безосновной основы сумма существующих вещей как бы «проваливается» куда-то, и мыслить это в точном смысле русского слова не-лепо, т. е. некрасиво, неизящно. Как старинная мелодия непременно должна иметь в конце завершающее замедление, в котором музыкальное время как бы воспринимает в себя вечность, так и ряд сущего должен во избежание эстетического безобразия обрести завершение в Боге. Собственно, тот же самый довод возникает и в тех доказательствах, где речь идет об аксиологическом и смысловом рядах (иерархия совершенств располагается по направлению к логическому пределу Всесовершенства, целесообразность мыслима лишь при существовании абсолютной Цели всех целей). Для эстетического универсума патристики этот императив предела вполне бесспорен. Совсем другой вопрос, почему средневековые мыслители находят возможным отождествлять по-нашему «субъективный» универсум эстетики с «объективным» универсумом онтологии. На этот вопрос мы попытаемся ответить ниже, в следующем разделе наших рассуждений.