Именно из такого подхода к вещам рождается популярный миф о «наивной мудрости» древних мыслителей, которые якобы мыслили не иначе, как «гениальными догадками». Что касается тех — вполне реально существующих — случаев, когда сказанное древними мыслителями неожиданно метко попадает в одну из наших проблем, то такие случаи суть именно случаи, т. е. проявления случайности, которые не очень существенны для их мысли, взятой в себе самой. Случайность вообще характеризует весь описываемый нами способ работы. При сколько-нибудь конкретном подходе к делу он должен реализоваться по преимуществу в изучении функционирования отдельных слов — а именно тех, которым со временем предстояло стать эстетическими терминами: «прекрасное», «изящное», «возвышенное», «гармония» и т. п. Подобного рода лексикологическая работа в высшей степени необходима и плодотворна: в конце концов, Begriffsgeschichte — один из лучших шансов сохранить для истории мысли конкретность текста. Но беда в том, что слово как носитель смысла не равно себе, оно — «хамелеон, в котором каждый раз возникают не только разные оттенки, но иногда и разные краски» (Ю. Тынянов); выяснить, когда слово действительно имеет эстетический смысл, а когда — нет, вовсе не так просто, в особенности же для эпох, когда сама по себе идея «эстетического» еще не получила обособления от других идей.

Это значит, что критерии, которые мы как будто бы обрели в лексике, оказываются необязательными. Вот грубый, но тем более наглядный пример. Греческое слово καλός означает «прекрасный» и, следовательно, в любом случае имеет касательство к эстетическим категориям. В греческом тексте Библии — в так называемом переводе Семидесяти Толковников, или Септуагиите,— говорится, что Бог нашел все части созданного им мирового целого καλά λίχν («весьма прекрасными» — «Книга Бытия», I, 31). Спрашивается: заключена ли в этих словах эстетическая оценка мироздания? По-видимому, да. Однако в соответствующем месте древнееврейского подлинника стоят слова tob mod («весьма хорошо»), в чем уже затруднительно усмотреть присутствие какой-либо «эстетической категории»; равным образом, латинская Вульгата дает в соответствующем месте равнозначное «valde bona». Итак, следует предположить, что иудеи III века до н. э., работая над Септуагинтой, расслышали в еврейском tob mod, означающем не эстетическое, но всесторонне жизненное совершенство, настолько внятные обертоны «красоты», что перевели его греческим καλά λίαν,— а создатель Вульгаты Иероиим Блаженный воспринял эти же обертоны как необязательные и вернул их обратно во всерастворяющую стихию универсального «добра». Эстетическое значение слова на наших глазах переливается в общежизненное. Равным образом, когда византийские сборники аскетических назиданий именуются φιλοκαλία (буквально — «Любовь к прекрасному», в традиционном переводе — «Добротолюбие») (СНОСКА: Как известно, церковнославянское слово «доброта» и означает «красота», так что «добротолюбие» — словообразовательная калька греческого φιλοκαλία. Что касается самого термина «филокалия», не менее важного для христианской Греции, чем «калокагатия» — для языческой Греции, то он был употреблен уже во второй половине IV века Василием Кесарийским, давшим такое заглавие составленной им подборке аскетических текстов из сочинений Оригена (см. J. A. Robinson. The Philocalia of Origen. Cambridge, 1953); поздняя православная аскетика берет слово из рук своих отдаленных предшественников), то речь действительно идет о некоей особой «красоте», о некоем «художестве» работы над собой, имеющем свои законы такта и вкуса (СНОСКА: Ср. замечание П. А. Флоренского об эстетических и даже «вкусовых» критериях аскетизма: «...знатоки этой красоты — старцы духовные, мастера «художества из художеств», как святые отцы называют аскетику. Старцы духовные, так сказать, «набили руку» в распознавании доброкачественности духовной жизни. Вкус православный, православное обличие чувствуется, но оно не подлежит арифметическому учету» («Столп и утверждение истины». М., 1914, стр. 363)); но кто отважится помянуть в связи с этими материями эстетическую категорию «прекрасного»? Ведь очевидно, что здесь τό καλόν («прекрасное») есть то же самое, что и τό αγαθόν («добро»); стало быть, эстетическими терминами оказываются либо оба этих слова, либо — ни одно. Нам предоставляется на выбор: или изъять аскетическую «красоту» из кругозора истории эстетики и тем самым поставить себя перед опасностью не учесть весьма важной стороны средневекового эстетического сознания, или принять ее, но отбросить равнозначное ей «добро», что, по-видимому, будет проявлением элементарной методологической беспринципности.