Столь же общечеловечны остальные два типа подхода к вещи. Все дело в том, какой из трех типов приходит к гегемонии, сообщая специфический модус жизнеотношению «сына века» в целом; этим определяется различие между веками. Набор фактов человеческой психологи, в том числе психологии интеллекта, во все времена примерно один и тот же. Для историка важно, какие из них и до какой степени становятся из фактов психологии фактами культуры, насколько они «культивируются».

Так, новоевропейская "научность", как эта последняя складывалась с эпохи раннего капитализма, принципиально основана на решающем перевесе того, что мы назвали наблюдением. В центре стоит эксперимент, ориентированный не на образ, а на эффект, на «причиненное» следствие. Этому покоряется даже искусство, по-своему становящееся «научным». Например, в живописи торжествует принцип прямой линейной перспективы, не чуждый ни античной театральной декорации, ни византийской иконе, но только со времен Ренессанса в разрыве со всеми традициями приходящий к тотальному господству; это значит, что изображается не предмет как таковой, не эйдос и не сущность, но оптический эффект — «причиненное» предметом воздействие на сетчатку глаза. Предмет деонтологизируется (СНОСКА: Ср. П. Α. Φлоρенский. Обратная перспектива.— «Труды по знаковым системам», III. Тарту, 1967, стр. 381 — 413). Мышление в функциях все последовательнее очищает себя от реликтов мышления в субстанциях (СНОСКА: Ср. Е. Сassireг. Substanzbegriff und Funktionsbegriff. Berlin, 1910; K.Jaspers. Psychologie der Weltanschaungen, 2. Aufl. Berlin, 1922).

Люди античной культуры, конечно, умели наблюдать каузальные связи просто по одному тому, что условиями земного существования принуждены были решать прагматические вопросы быта, политики, техники (СНОСКА: Наиболее «благородным», почтенным и культурно-ценным из всех прагматических интересов греки считали интерес к политике. Понятно поэтому, что наиболее четкую программу каузального подхода мы встречаем не у философов и не у естествоиспытателей, но в политической историографии, у Фукидида и Полибия. Казалось бы, яркое проявление такого подхода — аристотелевская дефиниция мудрости как «знания начал и причин», αρχών και αιτίων (Metaphysica, I, 1, p. 982a). Ho αρχή — это не временное, а бытийственное «начало», скорее «принцип», чем точка отсчета; что касается аристотелевских «причин», то они включают в себя четыре разновидности — материал, движущее (причину в нашем понимании), цель и структурную заданность. Вещество, эйдос и смысл здесь явно в большинстве, каузальность — в меньшинстве). Равным образом, перед лицом философствования греческих мыслителей о бытии странно было бы отказывать им в особо интенсивной способности схватывать бытие как таковое. И все же общая окрашенность греческой культуры определяется не этим: ее господствующий модус — такое рассматривание вещей, которое хочет быть «бескорыстным» и потому безразлично каузальности, но в то же время остро заинтересовано в образе вещи, в эйдетике. Именно это оценивалось самосознанием культуры как наиболее благородная, высокая и осмысленная деятельность ума. Греческий глагол «знать» (είδέναι) не случайно одного корня со словом «эйдос» (είδος). Это не то знание, которое есть «сила», но скорее интеллектуальный уют самозамкнутых структур, ставших прозрачными. Термин «теория» (θεωρία) означает, собственно говоря, «смотрение», бездеятельное и бескорыстное всматривание в мир предлежащих глазу эйдосов: «умо-зрение» в самом буквальном смысле слова. Глашатай благородного досуга, Аристотель называет это умозрение «наирадостнейшим и наилучшим» благом жизни (СНОСКА: Metaphysica, XI, 8, р. 1072 b ). Человек духа — не работник в мировой «мастерской» тургеневского Базарова, но также и не аскет, удаляющийся от житейских торжищ; он — зритель, и мир для него - зрелище.