Наконец, Бог, присутствующий во всем сущем и сообщающий вещам их бытийственность, есть, как мы только что читали в цитате из Иоанна Дамаскина, «безбрежное море бытийственности»: бытие как таковое. Если в ангелах самосоотнесенность эйдоса свободна от временного потока каузальности, то в Боге самосоотнесенность бытия свободна не только от времени (по Аквинату — свободна от прошедшего и будущего, т. е. стоящее настоящее — «nuns stans»), но также и от партикулярности особого эйдоса (по Аквинату— «не разновидность формы, но само бытие»). «Я нарицаю Его самим всебытием в самой бытийственности всебытия»,— как говорится у Псевдо-Ареопагита (СНОСКА: Pseudo-Dionysii Areopagitae. De divinis nominibus, V , 5.— Migne, PG, t. 3, col. 820).

Так трихотомия смысловых уровней вещи увязывается не только с отдельными понятиями аристотелианско-схоластической философии, но со средневековым миропредставлением как целым. Надо оговориться: конечно, само по себе «нераздельное и неслиянное» сосуществование трех типов подхода к вещам — как мы условно назвали их, наблюдения, усматривания и созерцания,— есть никак не принадлежность какой-либо эпохи, какого-либо особого мировоззренческого типа, но явление общечеловеческое, которое, в конце концов, каждый может увидеть на собственном примере. Любой нормальный умственный опыт дает понятие о наблюдении процессов и об усматривании структур и притом как о весьма различных внутри себя типах интеллектуальной активности (иначе были бы невозможны современные конфликты между «историзмом» и «структурализмом», равно как и постоянные недоразумения между естественнонаучным и математическим стилями мышления). Может быть, сложнее обстоит дело с созерцанием бытия как такового. Так как во взрослом состоянии оно обычно оттесняется на периферию умственной жизни, то наилучшее понятие о нем могут дать, пожалуй, воспоминания детства, каждый из нас помнит, как, оставшись один, перестав играть и притихнув, он переставал наблюдать, что делается с вещами, переставал рассматривать, каковы вещи, и только вслушивался в их присутствие — все они были одинаково важны, безотносительно к своим функциям и к своему образу, и каждая из них была «сама по себе». Хотя такие переживания искони составляли материал для мистики, было бы весьма нелепо видеть в них самих по себе нечто мистическое; они в большей или меньшей степени присущи любому человеку, находящемуся в нормальном обладании своих умственных и душевных способностей.