Прежде, чем говорить о средневековой эстетике, необходимо ответить на вопрос: как о ней вообще возможно говорить?

Начнем с простой истины. Как известно, ни самого термина «эстетика», ни его сколько-нибудь точных соответствий не существовало в языке европейской философской традиции вплоть до 50-х годов XVIII столетия, когда немецкий философ Вольфовой школы А.Г.Баумгартен впервые ввел это слово в употребление (да и то в смысле, не вполне тождественном современному). Если рождение понятия не всегда совпадает с рождением термина, то не могут же они разойтись на тысячелетия! А это означает, что как Платон и Аристотель, так и их средневековые последователи каким-то образом обходились не только без термина «эстетика», но, что несравнимо существеннее, и без самого понятия эстетики. Этот факт включает далеко идущие импликации. Не только к общественному функционированию, но и к внутреннему строю античных и средневековых эстетических учений принадлежит то, что они предъявляют себя не в качестве эстетики. Они не «примитивнее», чем такая эстетика, для которой внутренне необходимо осознать себя самое в качестве особой дисциплины; они по сути своей — иные.

Отсюда дилемма, которая возникает перед исследователем средневековой эстетики.

Он может исходить из новоевропейского представления о науке эстетике, о ее задачах и пределах, ее методах и материале — и в соответствии с этим заново строить средневековую эстетику, т. е. собирать, монтировать ее из отрывочных рассуждений, живущих в совершенно ином контексте: контексте онтологии и теологии, практической этики или рецептов мистического самоуглубления и т. п. Притом в состав этой искусственной постройки тексты смогут пойти в той мере, в какой удается вытравить из них органическую сращенность с их жизненной почвой. Чем безболезненнее изымаются они из этой почвы, тем более непреложно становятся они достоянием исследователя истории эстетической мысли. Только бы совесть последнего не задала опасный вопрос: не иллюзорна ли эта безболезненность? Разумеется, производимый в данном случае мыслительный эксперимент сам по себе столь же оправдан, как и любой физический эксперимент, в ходе которого ради изучения объекта А разрушается объект Б. Мы только обязаны помнить, что разрушение произошло. Мы с самого начала обязываемся искать в материале то, чего там в собственном смысле слова по самому определению быть не может и что возникает лишь после перегруппировки и перетасовки материала — например, «эстетику».