Имеет ли касательство к эстетике понятие бытия?

Если исходить из норм новоевропейской культуры, т. е. той культуры, которая впервые изобрела «эстетику» в качестве особой философской дисциплины, вопрос этот лишен смысла. Проблемой бытия занимается онтология, проблемой «прекрасного»— эстетика, и между сферами онтологии и эстетики не может быть пересечений. Ибо, во-первых, предмет эстетики относится к особому модусу познания мира субъектом, так что эстетика есть gnoseologia inferior, «низшая гносеология», как нарек ее крестный отец — Баумгартен; а размежевание онтологии и гносеологии есть первое и основное членение новоевропейского философского универсума. И, во-вторых, «прекрасное» и прочие категории эстетики суть предикаты вещей, а бытие, как учил Кант, не есть предикат, но лишь логическая связка при предикате, ничего не прибавляющая к положительному содержанию этого предиката.

Это рассуждение Канта, высказанное в тоне спокойнейшей самоочевидности, стоит того, чтобы привести его целиком.

«Ясно»,— читаем мы в знаменитом четвертом разделе третьей главы второй книги «Критики чистого разума»,— «что бытие не есть реальный предикат, иными словами, оно не есть понятие о чем-то таком, что могло бы быть прибавлено к понятию вещи. Оно есть только полагание вещи или некоторых определений само по себе. В логическом применении оно есть лишь связка в суждении» (СНОСКА: И. Кант. Сочинения в шести томах, т. 3. М., 1964, стр. 521).

Здесь действительно все «ясно». Бытие, лишенное прав предиката, не может быть и эстетическим предикатом (или, скажем, целокупностью всех эстетических, предикатов, вместе взятых). Бытие — лишь логическая и грамматическая связка, лишь пустая возможность предикатов (такая же пустая, как ньютоновское абсолютное пространство). Что до эстетики, то она занимается никак не бытием, т. е. само-стоянием вещей внутри себя, но разве что пред-стоянием этих вещей созерцающему, познающему, оценивающему субъекту. Но то, что было «ясно» Канту, отнюдь не было «ясно» предыдущим эпохам мысли; скорее для них было «ясно» как раз обратное. Первое, c чем должен считаться истолкователь средневекового мировоззрения,— это взгляд на бытие как на преимущество, как на совокупность всех совершенств, в которую входит и эстетическое совершенство. Бытийственность есть «благо» во всех возможных смыслах этого слова (постоянная тема мысли Псевдо-Ареопагита (СНОСКА: Ср., например, De divinis nominibus, IV, §§ 19—30)). «Все, что есть, в той мере, в которой оно есть, причастно благу»,— утверждает Августин (СНОСКА: Augustini. De vera religione, XI, 21.— Migne, PL, t. 34, col. 132). Вслушаемся в звучание этого тезиса: здесь глагол «быть» — уже никак не простая связка! Вещь причастна благу не в той мере, в которой она то-то и то-то, но в той мере, в которой она есть (акцент на глаголе). Обоим зачинателям средневекового мировоззрения вторит его западный завершитель — Фома Аквинский: «Сущее и благое суть понятия взаимозаменимые» (СНОСКА: Τhоmas Aquinatis. Summa theologiae, t. 2, q. 18, a. 3).