Что делать интерпретатору с этим расслоением содержания символа на выговоренное невыговоренное? Во имя позитивной научности и объективности подхода не раз предпринимались попытки пожертвовать либо вторым, либо даже первым слоем значения. В первом из названных случаев предполагается, что исследователь имеет право оперировать исключительно с эмпирически наличным и гарантирующим верификацию материалом, а не с результатами своих домыслов и угадываний. Здравость такой точки зрения, ее ценность в качестве противоядия против исследовательского произвола очевидна. Однако этот принцип разделяет судьбу всех позитивистских доктрин о «верификации»; каждая из таких доктрин в некотором смысле истинна, но если попытаться отнестись к ней не как к увещанию научной совести, а как к реальной практической программе, если принять ее в буквальном истолковании и со всеми логическими последствиями, — она должна принудить интерпретатора к полной немоте. Верификацию общей картины никогда нельзя довести до полной и однозначной осязательности, а деталь может быть реконструирована в своем подлинном смысле только внутри своего целого. Но применительно к нашим сюжетам ситуация особенно сложна. Мы говорили выше о «словаре» символических значений, который можно составить на основании текстов определенной эпохи; но беда в том, что такой словарь переводит символы на другие символы, только более интеллектуализированные, более похожие на понятия. Текстуально верифицировать всегда можно только эквивалентность одних символов данного культурного круга другим символам этого же круга, но не их значение в понятиях нашего понятийного аппарата. Пусть выяснено, что гора на языке иконы есть символ духовного восхождения. Но ведь «духовное восхождение» — это опять-таки символ, самопонятность которого легко может оказаться обманчивой (и, во всяком случае, верифицирована быть не может). Пусть иконописные палаты означают мудрость божественного «домостроительства»: если интерпретатор доведет читателя до этого нового символического ряда и бросит его там, предоставив ему по собственному разумению и произволу идентифицировать их значение с обманчиво «похожим» материалом своего опыта,— результат будет чем угодно, только не торжеством историзма. Так боязнь произвола приводит к произволу, боязнь модернизации приводит к модернизации. Еще существеннее другое. Самая аутентичная интерпретация художественного символа — вплоть до авторской — есть все же интерпретация, стоящая рядом с символом и поясняющая его, но никоим образом ему не тождественная и принадлежащая по своей природе к иному «ряду». Интерпретирующий текст есть текст, т. е. некоторая форма, в свою очередь нуждающаяся в интерпретации, а не голый смысл, извлеченный интерпретируемой формы. И вот если мы из чрезмерной осторожности не пойдем дальше «текстуально засвидетельствованной» интерпретации, мы рискуем потерять ощущение дистанции между ней и самим символом, что уже менее всего осторожно. К тому же мнение современника или даже самого художника о смысле творимой им формы есть только мнение, в котором истина неминуемо смешана с субъективностью.