Одним из распространенных способов отделываться от этой сути и ликвидировать материал через его объяснение является поверхностный рационализм, недостаточно уважительно относящийся к самой вещи и недостаточно критически — к схеме, с этой вещи снятой. Такого рода умственная установка предлагает достичь объективности ценой отмысливания диалогического уровня общения с материалом (хотя объективное существование символа как смыслоносной реальности имеет место лишь внутри диалога); но утеря за собственными интеллектуальными построениями жизни самого предмета есть, конечно, все, что угодно — только не объективность. Каждому из нас известны случаи, когда то или иное архаическое миропонимание, менее всего непротиворечивое и построенное из ряда колеблющихся в своем значении понятий-мифологем, интерпретируется так, словно исследователь вытащил его из его жизненной сферы и распластал у себя на ладони. Еще опаснее откровенно субъективный интуитивизм, со своим «вчувствованием» вламывающийся в предмет, позволяющий себе говорить за него и тем самым превращающий диалог в монолог. Все мы по жизненному опыту знаем, что человек, слишком легко готовый «вчувствоваться» в наше существование, — плохой собеседник. Тем более опасно это в науке. Человек, любящий энергичные выражения, пожалуй, отважился бы перед лицом некоторых наиболее крайних случаев говорить о явлении методологического панибратства: интерпретатор без стука входит в чужую дверь, не удостоив заметить этой двери (барьеров, поверх которых, как было сказано, осуществляет себя подлинное общение), и затем начинает говорить за хозяина, не давая последнему сказать ни слова и не умея дожидаться ответа на свои торопливые вопросы (СНОСКА: Поразительно, что такой подход встречается даже при истолковании музыки. В этом искусстве свойство всякого символа одновременно и раскрывать, и утаивать свое содержание — раскрывать через сокрытие — проявляется с парадигматической наглядностью: музыка «говорит» нам нечто с интонациями, более «говорящими», чем звуки настоящей речи, но при этом она решительно ничего не «выговаривает». Это не мешает желающим с полным отсутствием чувства дистанции отождествлять собственные эмоции с объективной структурой музыкального произведения и описывать свой предмет так, как если бы «образы» в музыке были даны в самой непосредственной наличности, как бы на равных правах с самими звуками (а не загаданы таким образом, что могут стать явными только внутри этой своей загаданности). Что уж говорить об истолковании литературы, где случайное слово может подбодрить решительность интерпретатора, освободив его от платоновского «удивления»,— и что говорить об истолковании эстетики! Назовем только изданный в 1961 году Институтом философии сборник «Из истории эстетической мысли древности и средневековья» (в котором, впрочем, блестящее исключение представляют статьи А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса). Когда мы читаем в различных разделах этого сборника, что древние египтяне имели «наивно-реалистическую концепцию искусства», правда, по недоразумению «обремененную магическими привесками» (стр. 14), что суть позднеантичного трактата «О возвышенном» есть «борьба за литературу высоких чувств и возвышенных идей, поддержка настоящих талантов, которые не боятся ошибиться, произнося новое слово» (стр. 365), что мистик и экстатик Юлиан, представленный чуть ли не воинствующим атеистом, «приходит к выводу, что музы призваны исцелять человеческие души, а не служить божеству» (стр. 261), что для Кирилла Туровского «красота мира — в его бескрайней шири и многообразии» (стр. 287), что возможность для дочери змея быть в сказке писаной красавицей свидетельствует о гуманизме сказочного жанра (стр. 314) — всякая возможность удивления исчезает, как дым, и становится очевидно, что во все времена люди имели в принципе одинаковое понимание всех кардинальных вопросов жизни и разве что иногда, к несчастью, «отдавали дань времени», чем можно и пренебречь). Этот случай еще безотраднее: для сколь угодно поверхностной рассудочности нужна умственная дисциплина, без которой «вчувствование» наилучшим образом обходится. В обоих случаях утрачивается умение вслушиваться («рационалист» всматривается в предмет, но не вслушивается в его речь, «интуитивист» вообще слушает только самого себя). Между тем само слово «интерпретатор» по своему этимологическому смыслу обозначает «толмача», т. е. перелагателя при некотором диалоге, изъяснителя, который обязан в каждое мгновение своей изъясняющей речи продолжать неуклонно прислушиваться к речи изъясняемой.