Для решения этой задачи, говорит Шопенгауэр, и была состряпана теория интеллектуальной интуиции. Для ее построения были извращены обычные и общепринятые понятия о рассудке и разуме. Действительный, реально действующий разум, то есть способность мышления к умозаключениям посредством понятий, они переименовали в «рассудок», который затем стали всячески поносить и попирать как низшую способность познания (см. 86, 73). Напротив, деист-вительный, реально действующий со своими интуитивными функциями рассудок послекантовские философы «вовсе просмотрели» (86, 73). Введя, таким образом, свое собственное понятие о разуме, Фихте и Шеллинг изобрели «новый разум, о котором до сих пор не слыхивал ни один человек, разум, который не мыслит, а непосредственно созерцает, осязаемо созерцает идеи» (84, 39—40). Однако это новое применение старого слова было создано лишь «для мистификации»: за непосредственные откровения этого нового «разума» стали выдавать «сызмала привитые народные понятия» (84, 40), то есть религиозные верования.

По Шопенгауэру, цель учения Фихте и Шеллинга о разуме и об интеллектуальной интуиции состоит в утверждении, будто мы обладаем способностью непосредственных, сверхчувственных познаний (см. 84, 114). Однако такую способность Шопенгауэр считает «совершенно вымышленной» (86, 73), а упорство, с каким Фихте и Шеллинг настаивали на существовании интеллектуальной интуиции, именует «бесстыдной дерзостью» (86, 73). «Мое [учение], — заявлял Шопенгауэр, — не допускает... столь хитро придуманной профессорами философии и сделавшейся для них необходимой сказки о непосредственно и абсолютно познающем, созерцающем или внемлющем разуме...» (85, XXVII). Ибо разум этот, разъясняет он, понадобился Фихте и особенно Шеллингу для того, чтобы, с самого начала навязав его своим читателям, потом уже «самым удобным образом, как бы на четверке коней, въехать в область, лежащую по ту сторону всякого возможного опыта, — в область.., где можно найти непосредственно откровенными и прекрасно изготовленными основные догматы новейшего... оптимистического христианства» (85, XXVII—XXVIII). Опыт «громко и неотразимо свидетельствует против лживых разглагольствований о таком разуме, который будто бы является способностью непосредственных, метафизических познаний... и над которым поистине пора было бы произнести раз и навсегда строгий суд...» (84, 119).