Другое дело, когда речь заходит о теоретических обоснованиях объяснительной адекватности теории. К грамматике предъявляется следующее требование: она должна объяснить, каким образом ребенок может овладеть такой системой грамматических правил, кото­рые обеспечивают порождение всех возможных предло­жений; и кроме того, почему такое порождение возмож­но на основе тех языковых данных, с которыми ребенок сталкивается в речевом опыте, данных не только ограни­ченных, но и тормозящих развитие в том смысле, что многие из них являются аномальными и должны каким-то образом отвергаться. Тогда возникает предположение, кажущееся весьма правдоподобным, что у ребенка долж­ны быть какие-то врожденные представления об уни­версальных грамматических принципах, которые и обус­ловливают выбор ребенком нужного набора граммати­ческих правил. Это не только гипотеза о том, как ребенок овладевает языком. Отсюда также следует, что в процессе овладения языком происходит интериоризация грамматических правил и что это и есть та самая языковая способность, которая лежит в основе языковой

активности взрослого. Как писал Хомский (1970, р. 184), «человек, овладевший языком, овладел и системой пра­вил, при помощи которых он соотносит определенным образом звук и значение. Иными словами, он приобрел известную способность, которую он использует при по­рождении и понимании речи».

Хомский идет еще дальше и утверждает, что, по­скольку способность овладеть речью на естественном языке присуща человеческому разуму, правила, опреде­ляющие овладение языком, должны характеризовать также и специфику человеческого мышления. В книге «Язык и мышление» (1968, р. 24) Хомский пишет: «На уровне универсальной грамматики (лингвист) пытается выявить некоторые общие свойства человеческого разума. Лингвистика в таком случае есть не что иное, как просто раздел психологии, изучающий эти аспекты мышления».

Если же принять более сильное утверждение, что языковая способность присутствует в сознании говоря­щего, то какие выводы можно сделать относительно вза­имоотношений между лингвистикой и психологией? Прежде всего надо сказать, что чем сильнее утвержде­ния лингвистов по поводу мыслительных процессов, тем легче такие лингвистические теории поддаются психоло­гической проверке. Это объясняется тем, что и психо­логи, и лингвисты вправе строить предположения отно­сительно языковых операций, исследуя взаимосвязи между «входом» и «выходом» речи. Так, Хомский при­ходит к определенным выводам о сущности грамматики, к поиску которой предрасположен ребенок, сравнивая первоначальные лингвистические данные, которые имел ребенок на «входе», из своего речевого опыта, с конеч­ным «выходом» — речевым поведением взрослого. Но столь же справедливо утверждать, что если какой-то психологический эксперимент, предназначенный для исследования «входа» и «выхода» речи, показал, что говорящий использует операциональные правила, не име­ющие ничего общего с правилами трансформационной грамматики, то это должно заставить нас серьезно заду­маться над тем, действительно ли ребенок овладевает языком, постигая правила порождения, описанные транс­формационной грамматикой. И если утверждается, что правила трансформационной грамматики отражают спо­соб человеческого мышления, любые данные, не соответствующие этому утверждению, должны повлечь за собой радикальные изменения как в форме, так и в существе гипотетической языковой способности, лежащей в основе использования языка.