Согласно первой интерпретации, которую я буду на­зывать слабым, или нейтральным, определением язы­ковой способности, грамматика должна представлять собой оптимальное описание языковой активности. С точки зрения Хомского, такая грамматика должна включать в себя набор правил, способных породить все возможные в данном языке предложения, а также струк­турные описания, соответствующие интуитивным пред­ставлениям носителя языка о грамматических отноше­ниях. Психология может отсюда заключить, что любая психологическая модель речевого поведения носителя языка должна соответствовать этому описанию языковой активности. Другими словами, описывая то, что состав­ляет речевое поведение, лингвистический анализ может служить эмпирическим средством оценки результата применения любой психологической модели.

С другой стороны, такой анализ языковой способно­сти ровным счетом ничего не говорит нам о тех реаль­ных правилах или операциях, которыми пользуется но­ситель языка для создания речевой продукции. Точно так же, разумеется, никакие психологические данные об операциях, участвующих в процессе порождения языка, не могут служить основанием определения того, каким образом формулируются грамматические правила. Это, по существу, означает, что нет обязательной связи между системой правил, пусть даже дающей оптималь­ное описание интуитивных знаний говорящего, и тем набором операций, при помощи которых этот говоря­щий сам приходит к формированию этих интуитивных знаний.

Впрочем, несмотря на существование такого разли­чия, трудно удержаться от предположения, что если можно оптимально описать интуитивные знания носи­теля языка об этом языке при помощи некоторой систе­мы правил, то эти правила должны каким-то образом быть представлены в сознании говорящего, хотя он мо­жет совершенно не сознавать этого. Но это значит, что нам надо сделать шаг от нейтральной трактовки языко­вой способности к более сильному утверждению о том, что грамматические правила как бы существуют в со­знании говорящего и создают основу для понимания им языковых отношений. Другими словами, приходится пе­рейти от описания того, что составляет языковую активность носителя языка, к гипотезе о том, как он действует при использовании этого языка.

Противоречие между сильной и слабой трактовками языковой способности выступает особенно отчетливо, ког­да Хомский от описательной адекватности грамматиче­ской теории переходит к проблеме ее адекватности как объясняющей теории. Я считаю, что в действительности сущность этого противоречия кроется в расхождении между теоретическими доказательствами объяснительной адекватности теории, с одной стороны, и эмпирическими данными, на основании которых можно оценить ее аде­кватность, — с другой. На практике об объяснительной адекватности грамматической теории судят по ее способ­ности приводить к таким обобщениям, которые могли бы объяснить сущность большинства интуитивных знаний о языке. Безусловно, этот критерий основан на чисто линг­вистических соображениях о том, каким должен быть оптимальный метод анализа языковых данных. Отсюда вовсе не следует, что эти упрощенные грамматические правила и есть те реальные правила, которыми поль­зуется носитель языка при порождении и понимании предложений.