Отрицая все, что не служит удовлетворению «эго», Писарев объявляет войну философии, «бессмысленному искусству», лживой морали, религии и даже правилам хорошего тона. Он строит теорию интеллектуального терроризма, напоминающую более позднюю теорию сюрреалистов. Вызов общественному мнению возводится им в ранг доктрины. Он доходит до того, что без тени улыбки задает себе вопрос: «Можно ли убить собственную мать? — и отвечает на него: — Почему бы и нет, если я этого хочу и это мне полезно?».

Русские нигилисты впадали в противоречие, бросая вызов обществу и видя в самом этом вызове утверждение некой ценности.

Они называли себя материалистами, их настольной книгой была «Сила и материя» Бюхнера. Но один из них признавался: «Ради Молешотта и Дарвина мы готовы пойти на виселицу или на плаху». Иными словами, учение о материи было для них куда важнее, чем сама материя. Это было учение, принявшее обличье религии и фанатической веры.

Тот, кто в подобной среде осмеливался заикнуться о бессмертии души, подлежал немедленному отлучению.

Нигилизм — рационалистическое мракобесие. Разум у нигилистов странным образом занял место религиозных предрассудков. Наименьшим противоречием в системе мышления этих индивидуалистов следует считать тот факт, что они избрали в качестве образа мышления самое вульгарное наукообразие. Они отрицали все, кроме самых плоских истин.

Тот, кто отрицает все, не может не понимать, что отрицание равносильно лишению. А, уразумев это, он способен открываться навстречу лишениям других и, в конце концов, дойти до самоотрицания. Писарев, мысленно не отступавший перед убийством матери, сумел найти справедливые слова для обличения несправедливости. Он, желавший беззастенчиво наслаждаться жизнью, хлебнул лиха в тюрьме, после чего сошел с ума. Избыток выставленного напоказ цинизма привел его к познанию любви, изгнанию из ее царства и мукам отверженности, толкнувшим к самоубийству. Он покончил счеты с жизнью не царственной личностью, которой мечтал стать, а жалким исстрадавшимся человеком.