Но уже с XVI века изменение коллективной чувствительности создает основу для «переворачивания» смерти, «ставшее в наши дни неоспоримым фактом». «Простота смерти сменяется пышными ритуалами, тело мертвеца прячут с глаз, камуфлируя саваном, катафалком или фигурой, представляющей умершего. — пишет Ф.Арьес, — Напротив, то, что было в смерти далеким, выходит на передний план и завораживает, вызывая болезненное любопытство, извращенную игру воображения: эротизм смерти. Потому-то мы и назвали эту модель «смерть далекая и близкая»... Именно и только тогда появляется первая форма великого страха смерти: боязнь быть похороненным заживо, подразумевающая, что есть некое смешанное и необратимое состояние, сочетающее жизнь и смерть» (там же, с. 502). Вероятно, здесь правомерно говорить и о случаях, когда еще живой человек теряет возможность реализовать себя и ощутить подлинную значимость собственной жизни...

«На смену традиционной общине и эгоистическому индивиду конца Средневековья и начала Нового времени приходит «нуклеарная семья»... — рассуждает далее Ф.Арьес, — «Смерть своя» теряет смысл. Страх умереть самому в значительной мере сменяется страхом разлуки с «другими», с теми, кого любишь (в этом суть модели «смерть твоя» — Н.П.)... Оплакивается не сам факт кончины, а именно физическое расставание с умершим... В XIX веке побеждает иное представление о потустороннем мире. Небеса становятся местом, где любящие сердца, потерявшие друг друга на земле и не принявшие этой разлуки, встречаются вновь. Рай воссоздает земные чувства и привязанности и гарантирует им вечность. Таков рай христиан, таков же и астральный мир спиритов и тех, кто верит в переселение душ. Но таков же и мир памяти об умершем у неверующих и вольнодумцев, отрицающих реальность жизни после смерти... И те, и другие, и третьи строят мысленно один и тот же прекрасный замок, подобный земным жилищам, чертог, где когда-нибудь — неважно, во сне или наяву, — они вновь обретут тех, кого ни на минуту не переставали страстно любить, оплакивать и ждать» (там же, с. 503-505). Здесь уместно поставить вопрос: в какой мере привязанность к любимому человеку связана с привязанностью к любимому делу, например, к общему с этим человеком делу (хобби, работе, труду, совместному воспитанию детей и ведению хозяйства или к общему творчеству)? Вероятно, такая связь все-таки имеется, но в каждом случае она будет иметь свои особенности.