Конечно, совпадение или даже сходство внешней формы такого символа-изображения и изображения реального персонажа не случайно. Но в его основе не то, что одно является воспроизведением другого (символический рисунок воспроизведением реального животного), а то, что оба они – результат манифестации универсальных сил на нашем уровне реальности, но животное – как объект мира, а символическое изображение – как результат познавательной деятельности человека, совершенно независимой от данного конкретного персонажа.

Особенно наглядно это видно на примере символов, не имеющих буквальных аналогов среди объектов реального мира. Например, символ змеи, кусающей свой хвост. (Хотя и такая формулировка неверна, поскольку это не змея.) Но будем использовать привычные выражения. Главное показать, что имеется в виду.

Итак, имеется в виду изображение кольца, один конец которого шире другого и более тонкий погружен в более толстый. Конечно, никто не думает, что источником символа послужила подлинная ситуация, где бы автор изображения стал свидетелем подобного необычного поведения змеи. Но модель объяснения используется та же, что и для случаев достаточно точного воспроизведения в символах объектов или ситуаций, – т.е. что прообразом символа послужил реальный персонаж – змея. Просто ситуация искусственная, но это потому, что передается абстрактная идея бесконечности, или же прародителей, или же круговорота времен. Иначе говоря, в качестве объяснения процесса порождения символа предполагается та же цепочка: надо передать некое содержание; лучше всего оно может быть выражено в том случае, если использовать образ змеи, только один ее конец вставить в другой. Т.е. получается такая картина формирования символа: имеется некая идея, для которой изыскивается форма выражения, и по тем или иным причинам, обычно совершенно загадочным, автор символа приходит к выводу, что наилучшим образом искомое содержание будет выражено при использовании образа данного конкретного существа. И здесь каждый автор интерпретации предлагает множество уже своих собственных реконструкций по поводу того, почему бы изображение змеи подходило для передачи такого содержания символа. В результате читатель имеет совершенно произвольную конструкцию, полную случайностей: почему-то выбран данный конкретный образ для передачи данного содержания, и можно предположить, что это потому-то и потому-то. А другой автор может интерпретировать совершенно иначе, и ни у того, ни у другого нет возможности доказать свою правоту. Потому язык символов так темен. Однако из-за сложности идей иногда приходится что-то изменять в реалистических, по своей сути, изображениях. Так, у лошади может появиться на лбу рог, и она станет мифическим животным единорогом – но для нас-то она все равно лошадь с рогом на лбу. За подобным представлением о характере изображенных символов стоит вполне определенная модель истолкования истоков их порождения. И вот с ней-то я как раз совершенно не согласна. А такое широкое распространение эта модель получила потому, что очень точно соответствует нашим поверхностным представлениям о том, как формируется глубинное знание: это или благодеяние богов и героев, или совершенно случайный процесс нащупывания истины. Мне же думается, что это глубинный процесс внутреннего проживания в самом себе недоступных поверхностному восприятию содержаний и их максимально адекватное выражение в единственно приемлемой для человека, как существа физического мира, форме. А в основе всего этого – готовность отказаться от барьеров, отделяющих человека от мира, от самости и ограниченности, которые лежат в основе “Я”. Поэтому, на мой взгляд, это интеллектуальный и духовный подвиг тех, кто сознательно решился выбрать сложный путь самосовершенствования за счет изживания собственной ограниченности и расколотости сознания. Вот почему для меня так важно показать, что и символы-графемы, и символы-мифологические персонажи – не результат адаптации известных человеку форм из мира поверхностных структур, а совершенно независимо найденные образы репрезентации значимых содержаний.