Это принципиальное различие во взглядах на мир в целом дает начало также различному пониманию природы человека. Современная Европа и Америка, – во всяком случае, вплоть до недавнего появления экзистенциализма, – строила свое понимание человека на основе механистической науки. В девятнадцатом и первой половине двадцатого века самыми надежными источниками знания о человеке и его мире считались физика, химия, биология, а впоследствии также антропология, социология и экономика. Иными словами, мы уверовали в существование более или менее устойчивых объективных структур, которые могут быть описаны и организованы, отлажены. Затем исходя из этого мы сочли чем-то само собой разумеющимся, что субъект имеет дело с объектом. Это компетенция психологии. Признавая «окружающий» нас мир, мы хотим узнать, как человек в нем действует, ощущает его и судит о нем.

Если же мы обратимся и воззрениям классического Востока, то обнаружим, что он усматривает в человеке не столько структуру, сколько бытие. Это бытие выражается скорее глаголом, нежели именем существительным вроде «ума» или «души». Согласно восточным воззрениям, бытие человека есть сотворение мира актом выбора. Человек не тварь, но именно творение. Однако тут мы вступаем в область восточной философии, едва ли не самую сложную для представителей западной культуры. Дуализм нашего мировоззрения так силен, что мы не можем представить себе действия, производимого самим собою; нам требуется не только действо, но и действующий.

В своем знаменитом «мыслю, следовательно, существую» Декарт попытался избежать каких бы то ни было допущений и постулировать лишь то, что абсолютно очевидно. Что может быть более очевидным для человека, глубоко погруженного в размышления, чем факт того, что он мыслит? Но после того как восточные мудрецы и философы-экзистенциалисты открыли глаза наши, мы задним числом из двадцатого веки видим: сказав «мыслю», – то есть, «я мыслю», – Декарт сделал необоснованное допущение. Существует поток образов и слов, видений и звуков, но каких – припоминаемых, предвосхищаемых или каких иных, – сказать нельзя, ибо никакой информации о самом себе событийный поток не несет. Декарт же сделал то, что делали все представители нашей культурной традиции с момента появления первых письменных памятников: он счел само собой разумеющимся, что если есть образ, то должно быть и лицо, воспринимающее этот образ; мышление существует, следовательно, я мыслю.