Недаром Эрик Берн взял трагедию как метафору того, что он назвал «сценарием». Вот, например, преуспевающий молодой бизнесмен приближается к вершине успеха и «вдруг» делает какие-то ошибки, «почему-то с ним это происходит», и следует полный обвал, полный крах, он остается нищим, а потом начинает все с начала. Это — сценарий Сизифа. Когда, повторив этот сценарий несколько раз, он приходит к психотерапевту, тот показывает ему, каким образом он сам это делает. Не то чтобы с ним это «случилось», как он раньше думал, а -«смотри, ты сам это сделал». И за этим стоит твой «сценарий».

Но при этом Берн существенным образом отступает от греческой модели. Козел со своим сценарием ничего сделать не может, его ситуация действительно «роковая», и помочь ему ничем нельзя. В этом, по классике, «величественность» трагедии. А клиент приходит к Берну и не без оснований надеется на реальную помощь. Правда, Берн ориентируется не на греческую трагедию, а на Шекспира, и в этом состоит намек на то, почему для современного человека такая помощь становится возможной.

Что отличает Гамлета от жертвенного козла?

Вы, наверное, помните, что у Шекспира на сцене воздвигается вторая сцена, и на ней участникам основной сцены демонстрируется то, что Берн называет «протоколом», — сценическая схема того, что происходит в реальности основной сцены. И все фигуранты основной сцены это видят и все понимают. Вот сидят они все, и все знают, что Гамлет знает, кто и как убил его отца, и сам он знает, что они знают, что он знает. Только они не дают ему обратной связи по поводу того, что они все понимают. В отличие от него они, — если воспользоваться фрейдовским термином, — это «вытесняют».

И вот в каком положении оказывается Гамлет. Если он теперь им просто отомстит, он перейдет на тот уровень бытия, где рефлексии, т.е. понимания сценария в целом, нет. Он окажется таким же «козлом», как они, пассивным «героем» драмы, который ведом своим роком к страшному концу. А Гамлет-то обрел совершенно иной уровень бытия, он в своей рефлексии видит весь сценарий в целом. Это — один из глубинных смыслов пресловутого монолога «То be, or not to be».