Е.М.: Когда в травматическую ситуацию попадает семья, то естественно, защитные механизмы членов семьи умножаются друг на друга и дают поле очень сильно окрашенного взаимодействия. Это само по себе может быть проблемой, но в тот день на группе мы не ее решали. Запрос был на интрапсихическую работу. Для меня было совершенно естественно и логично проститься с тем, с чем прощаюсь я, оплакать то, что нужно оплакать мне. И я ответила на вопрос директора: “Я хочу остаться одна и попрощаться со своим домом”.

Е.Л.: Я бы добавила еще и пространственное наблюдение. Как положено в драматической реальности, вопрос протагонисту: “Где это будет?” Пространство, занятое сценой, было очень маленьким, так не всегда бывает. Оно к тому же было огорожено стульями, партами, было неудобным, это был определенным образом физически организованный закуток.

Е.М.: В тот момент я такой выбор проинтерпретировала как субъективное ощущение пространства для себя. Это было осознанно и являлось подсказкой, как работать дальше.

Е.Л.: Смысл такого выбора — “У меня мало места, для моего внутреннего содержания мало места” — то, что сейчас ты сказала постфактум, тогда мне было ярко видно.

Е.М.: В доме, где случился пожар, наводнение, смерть, все время открыта дверь, все время кто-то приходит. Это движение из двери и в дверь становится маркером ситуации несчастья — в отличие от дома, где все в порядке, где дверь закрыта и жизнь отделена от внешнего мира. Поэтому возможность внутри дома остаться с закрытой дверью, отключив на время связи с внешним миром, — это еще и символ залечивания раны. Потому что отверстая дверь, которая была распахнута больше, чем обычно, как протараненная из чужого пространства в свое, — это и есть часть травмы. Дальше была работа в сцене.

Е.Л.: Работа в сцене на техническом уровне шла в очень простом режиме — постепенное, последовательное появление в драме предметов обстановки, которые эмоционально окрашены, значимы.