Надо задуматься в связи с этим еще над одной очень важной гранью многосложного процесса воспитания. В воспитании ясно различаются две вещи — утверждение и осуждение (отрицание). Мы всегда что-то стремимся утвердить или что-то осудить, преодолеть. От того, в каком соотношении находятся эти две вещи, зависит мудрость воспитания. Там, где преобладает утверждение, царит творческий труд, взаимное доверие; учителю и родителям легко дышится, воспитуемые повинуются воле воспитателей. Там же, где в своих соприкосновениях с детьми приходится прежде всего осуждать, преодолевать пороки, вся школьная жизнь становится тягостной, учителю и родителям невыносимо трудно. Задумаемся, что же происходит, если самые тонкие и самые мудрые наши инструменты — коммунистические святыни — всегда в ходу только для того, чтобы осуждать, преодолевать пороки? А происходит то, что не остается ни инструментов, ни духовных сил наших для утверждения — утверждения той сердцевины, того средоточия, без которых Немыслимо единство этического «Я» человека. Так получилось у Надежды Ивановны в ее взаимоотношениях с Павлом. Так получается у тех воспитателей, кто надеется самыми тонкими нашими инструментами преодолеть «двойку» или детскую шалость.

Лично я очень уважаю, просто люблю шалунов и проказников и считаю, что школа превратилась бы в похоронную контору, если бы, не дай бог, не было шалунов и проказников. Мое отношение к шалостям и проказам вот какое: нельзя учителю становиться на одну доску с шалуном и проказником, нельзя вызывать его на дуэль. По отношению к нему надо уметь быть мудроснисходительным. Надо иметь в запасе тысячу самых неожиданных для него инструментов— таких, чтобы шалун сгорел от стыда, почувствовал неуместность своей шалости или проказы. Это очень большой, особый вопрос педагогической культуры и техники. Пусть мой любимый шалун и проказник изощряется в поиске таких шалостей и проказ, чтобы сделать свое «творчество» незаметным и скрытым от меня. Я тоже изощряюсь, с тем чтобы, прикасаясь к его «творчеству» своим умом и опытом, своим превосходством и великодушием, побудить его, шалуна и проказника, взглянуть еще на одну грань своей собственной души, взглянуть и — то ли удивиться, то ли устыдиться, то ли изумиться, открыв в самом себе что-то доселе не известное, задуматься над этим неизвестным, подняться на маленькую-маленькую ступеньку в своем нравственном развитии. Когда я побеждаю шалуна и проказника своей мудростью и снисходительностью, своим превосходством и великодушием, он после самой смешной шалости или проказы становится серьезным, задумчивым. В прикосновении своем к «творчеству» шалуна, проказника я вижу счастье своего труда. Без этого счастья моя духовная жизнь превратилась бы в ту комнату загса, где регистрируют разводы: страшно не хочется идти, но надо. Если день прошел без детской шалости, чаще всего умной, действительно творческой, меня угнетает скука. Потому что нет того оселка, на котором воспитателю можно оттачивать свое мастерство.