Теперь можно, правда, с большой долей условности сказать, что действие посредника, которое я назвал причастием,— это переход от иного к своему, обретение своего. Существенно, что для того, кто причащался, этот переход происходит как бы нерефлексивно и непосредственно. Но непосредственен он не в том смысле, что получается "сам по себе" и без усилий (приведенные мной примеры не дают оснований для такого заключения), а в том, что сам способ преодоления скованности стихией не разворачивается перед причащаемым как специальный предмет его внимания. Здесь надо опять оговориться. Сам этот способ конечно существует и практикуется: это и определенный музыкальный ритм, и роли, и медитации, и многое другое. Но форма причащения устроена так, что "не в этом дело", не это предмет работы, не это любопытно и интересно. В тот момент, когда влюбленные вспоминают друг о друге с помощью амулета, их не интересуют способы опосредствованного запоминания и воспроизведения. Переход в реалию идеи не развертывается, а строится и представляется именно как переход — контрастно, одномоментно, а не процессуально — т.е. как метаморфоза.

Метаморфоза — то имя, которое можно дать этому переходу и которое точно отражает его суть. В метаморфозе (происходящей, например, в детской игре или сказке) важно и "само по себе" значимо то, что случилось и получилось, и поэтому несущественно (можно опустить) то, как это вышло. (Неважно, каким образом после ныряния в кипящее молоко неказистый юноша превращается в доброго молодца; неважно то, каким образом живая вода заново скрепляет части разрубленного тела). А если неважно, как вышло, то это и значит — превратилось. Удивление от самого превращения значительно превышает удивление от его "технологии", а следовательно, для этого удивления и неважна никакая техника. До тех пор, пока сохраняется эта пропорция, "все может быть всем". Но лишь до тех пор, пока само превращение не становится чем-то из ряда вон выходящим, пока удивление от его наблюдения не заслоняет результаты превращения.