Я назвал ее жизнедеятельность полноценной. Но этого недостаточно. Она полна активности и энергии. В 1939 или 1940 году умирает ее отец, живущий врозь с семьей — в Белгороде, где он работал режиссером театра. Больная получает извещение от белгородского нотариуса об утверждении ее в правах наследства с вызовом с этой целью в Белгород. Ниночка отправляется в далекое трудное путешествие — помнится, это была полоса трудностей на транспорте — в город, где у нее нет ни одной души знакомой. По возвращении она рассказывает мне о всех перипетиях этого путешествия, о своих встречах с разными людьми так ярко, так увлекательно, что я невольно себя спрашиваю: что же в этом человеке осталось от шизофрении? Но это относится не только к поездке в Белгород. О чем бы она ни рассказывала – а она еженедельно, из года в год, в течение часа сидит у меня в кабинете и делится всеми своими впечатлениями за неделю – все у нее получается чрезвычайно живо, ярко, красочно и с подлинным юмором. Она говорит обо всем чрезвычайно детально, вдаваясь во всевозможные мелочи, но всегда все получается очень интересно. Она умеет подмечать все характерное и смешное в людях, и многих из описываемых ею персонажей я и сейчас представляю себе как живых. Профессора Вильямса в Политехническом музее, с его немецкой педантичностью и аккуратностью, как он, во избежание неприятных служебных разговоров, запирается у себя в кабинете; бабку по матери, которая держит мужа под башмаком, командует в доме, ходит в церковь, преисполненная благости и строгого величия, и вслед за этим бьет по щекам горничную, и т.д. Она блестяще описывает мещанскую среду своих родичей по отцовской линии, их вечеринки с выпивками и подчас пьяными дебошами, все их пустые обывательские интересы и разговоры; она великолепно описывает природу в тех местах, где живет на даче, где-то по Виндавской дороге, и т.д. При всем том, она много и успешно работает, а в годы, предшествующие войне, она проявляет особый интерес к литературе; если не ошибаюсь, она и раньше писала стихи, но теперь она поступает в литературный кружок при одном из детских журналов, аккуратно его посещает и, видимо, делает успехи. Но и в 1941 году, так же как и в 1937 году, она так же сидит в передней, так же гримасничает, давая понять, что лампа светит ей в лицо, и т.д. Она остается прямолинейной и во всем прочем. Время от времени она подчеркивает свое теплое ко мне отношение, говоря: «Ведь вы для меня после матери самый близкий человек», и в лоб задавая вопрос: «Ведь вы ко мне хорошо относитесь?» Тонко подмечая во всех видах те или иные смешные черты, она сама в своей прямолинейности бестактна. Если человек ей почему-либо не нравится, она на него реагирует той же гримасой, что и на лампу. Когда в 1939 году в моем доме появляется двухлетний внучек, она явно меня к нему ревнует и каждый раз, когда о нем заходит речь, кривит нос, пожимает плечами, явно давая понять, что она к нему относится о полным пренебрежением. Она от него отворачивается, как от яркой лампы, и однажды, когда он чего-то раскапризничался, напрямки, как-то глупо и грубо заявила: «Отчего вы его не выдерете?»