Основной, главный вопрос, возникающий в отношении нашей больной в психотерапевтическом аспекте, надо так формулировать: что, собственно говоря, имело место на протяжении двенадцати лет ее почти полноценной — а в социальном смысле, абсолютно полноценной — жизнедеятельности: компенсация или реституция? Речь идет при этом, как мне кажется, именно о ее эмоциональной сфере, ибо интеллект ее, в узком смысле, ни с какой стороны, безусловно, не пострадал. Мы хорошо знаем, и опять-таки в этом большая заслуга Макса Мюллера, что процесс эмоциональной иррадиации у постпроцессуальных шизофреников, когда либидинозно окрашенный, оставшийся относительно или полностью сохранным островок иррадиирует, излучается, расширяется на другие объекты. Это именно восстановление, оживление, реституция эмоциональности, и это мы нередко наблюдаем у шизофреников. Но у нашей больной, как оказывается, дело обстоит не совсем так, и здесь я должен напомнить о том месте, какое занимала мать в ее жизни. Вплоть до 1947 года я не раз слышал о ее любви к матери, но никогда не предполагал, что мать занимает центральное место в ее жизни. Я позволю себе напомнить ту реплику, какую я приводил выше по поводу матери: «Разве я все эти двенадцать лет не была больна, разве моя любовь к матери не была болезнью, разве кого-нибудь, кроме нее, я любила, разве я не жила только для нее одной?» Мне кажется, что в этом путь к разгадке, к внутренней жизни больной за все эти двенадцать лет. Мы представляем себе, что эмоциональное оскудение шизофреника может компенсироваться (так, чтобы оно не влияло на его поведение) сознанием долга. Трудно представить себе какой-либо иной путь компенсации недостаточной эмоциональности. Я не думаю, чтобы такого рода компенсация в сознании долга перед матерью имела место у Ниночки, ибо в этом случае непонятна вся ее реакция на смерть матери. Мы должны, следовательно, принять, что, действительно, вся без остатка ее эмоциональность (все целиком ее либидо, способность любить) была целиком и полностью сосредоточена на матери. Эта эмоциональность не иррадиировала сама по себе на других людей и на другие объекты. Процесс иррадиации Макс Мюллер удачно сравниваем с тем, что происходит у влюбленного: его чувство к любимой излучается на всех и на все, все люди кажутся ему симпатичными, он видит весь мир в розовом свете. Вспомните «После бала» Льва Толстого. Я думаю, что такой иррадиации у Ниночки не было. Ее эмоциональность была именно ущерблена; выражаясь образно, то количество любви, которое оставалось в ее распоряжении после 1935 года (или раньше?), было именно сокращено, редуцировано и целиком сосредоточилось на матери. Ни для чего другого места не оставалось, в том числе, и для эротических чувств. Все это схоже, но все же не идентично, с примером матери, не способной примириться с гибелью единственного ребенка и обращающейся к врачу за помощью. Жизнь бесцельна, раз нет ребенка, но воля к жизни все же где-то сохранилась. Благодаря чему? Благодаря смутному сознанию, что все же есть или будут в жизни какие-то ценности, заслуживающие любви, нежности, привязанности, самоотречения. Можно, необходимо найти в чем-то утешение, и именно это-то сознание побуждает обратиться к врачу. Но как раз этого, даже смутного, сознания у Ниночки нет, и это она отлично понимает; поэтому-то она с такой иронической усмешкой смотрит на меня, когда я говорю о том, как прекрасно голубое небо, или завожу с ней разговор о том, что пройдет время, может быть, она усыновит какого-нибудь сиротку и всю жизнь ему посвятит и т.д. Ни голубое небо, ни усыновленный мальчонка ей не нужны, раз она не может рассказать об этом матери. Мать была единственным эмоционально-окрашенным стимулом в жизни, мать была единственным экраном, на котором все проецировалось. Все было для матери и через мать. Покуда мать была жива, можно было делать вид, обманывать себя и меня насчет хороших стихов, симпатичных или смешных людей и т.д. Но когда матери не стало, то чего ради делать вид, чего ради обманывать. Я не могу иначе трактовать эту ироническую улыбку на ее лице, когда я заводил речь о ее возвращении к жизни, как напоминание о том, что все эти двенадцать лет ее полного, казалось бы, здоровья, я все же был для нее психиатр, а она — сумасшедшая. Стало быть, скорее все же это было какой-то своеобразной компенсацией, а не реституцией. Или, проще говоря, это было приспособлением к дефекту и, надо прямо сказать, приспособлением совершенно блестящим.