Ко мне часто обращаются пациенты необычные и трудные; настолько трудные, что, порой, поначалу я совсем не знаю, как себя вести с ними. В моем кабинете мамы часто краснеют за поведение своих детей и не способны уловить смысл того, что я говорю, потому что следят за ребенком: куда он еще полезет, что еще выдаст и как я на это посмотрю.

Я понимаю их, сама через это прошла. И прекрасно вижу, что мама ребенка-олигофрена не понимает моих слов, потому что сейчас она думает только об одном (о, как ясно читаю я ее мысли): с какой, должно быть, брезгливостью реагирую я на то, что изо рта малыша вместе с неумелыми звуками вылетает слюна мне в лицо. И на последующие занятия она не придет именно по этой причине.

Как выразить волну нежности и сострадания, поднявшуюся во мне после «подглядывания» в затаенный уголок ее души? Такой маме я, вопреки своему правилу, сразу же говорю, что у меня самой глухой ребенок. Без этого сильного довода она ни за что не сможет перешагнуть барьер недоверия ко мне.

И все-таки она больше не приходит.

А я думаю: «Моя дорогая! Сколько же недоброго тебе пришлось пережить, чтобы потерять веру в сердечную отзывчивость? Что мне сделать, чтобы раскрылась душа твоя навстречу другой душе, желающей помочь и утешить?»

Однажды выбрасывая ненужные бумаги, я заинтересовалась одной из них: мятый листок с оторванным уголком — черновик школьного изложения моего сына. Я не знаю, слова какого автора передавали по памяти дети, но меня глубоко затронул их смысл. Я хочу поделиться с вами:

«И появились призывы создать общество «Милосердие» и еще какие-то организации, дабы сотворять добро. Меня эти попытки пугали. Заорганизовывать добрые чувства и внести в рамки инструкций то, что должно быть тихим, скромным. Существовало еще в XVIII веке выражение «тихая милостыня» — когда человек делает доброе дело, но никому об этом не говорит. Единственной наградой являлось внутреннее сознание радости от сделанного и слова из уст того, кому помог: «Пусть хранит вас Бог!»