Рецепт являлся частицей самого мастера и передавая его, он как бы отдавал и частицу самого себя [111]. Поэтому вполне естественным было стремление мастера сокрыть наиболее тонкие секреты мастерства как способ сохранения самобытности, а с другой стороны мастер не всегда мог вербализировать эти тонкости для передачи. Поэтому опыт мастера передавался при помощи личного примера и за счет профессиональной тренировки. Опыт учителя должен был быть проработан в деятельности, чтобы стать «эффективным знанием».

То же самое можно сказать и в отношении научных школ. Передача искусства исследовательской деятельности предполагает осуществление своего рода акта самоотдачи. Это следует из следующего утверждения М. Полани: «… все попытки зафиксировать предпосылки науки оказались тщетными, потому что реальные основания научных убеждений выявить вообще невозможно. Принимая определенный набор предпосылок и используя их как интерпретативную систему, мы как бы начинаем жить в этих предпосылках, подобно тому как живем в собственном теле. Некритическое их усвоение представляет собой процесс ассимиляции, в результате которого мы отождествляем себя с ними. Эти предпосылки не провозглашаются и не могут быть провозглашены, поскольку это возможно лишь в рамках той системы, с которой мы отождествляем себя в данный момент. А так как сами эти предпосылки и образуют эту систему, они в принципе не могут быть сформулированы» [84, С.95].

Данный тип обучения нашел отражение в таком социально-педагогическом феномене как ученичество, где обучение осуществлялось в процессе самой трудовой жизни постепенным приобщением к отдельным видам деятельности. Для такого обучения характерен даже не столько осознанный процесс передачи знаний и умений, сколько трудовая социализация, где главным средством приобщения к труду является повседневное погружение в него (поскольку объяснение сводилось к высказываниям типа: «делай как я», «приглядывайся», «на глазок», «чувствовать надо», а то и подзатыльникам и пинкам).