В отличие от математических и естественных наук, которые схематизируют и классифицируют, история «индивидуализирует и рассказывает. Если первые ищут типическое в разнообразном, то история выделяет разнообразное из типического» (11,152).Так как предмет и сферу истории составляет индивидуальное, то история должна подходить «под общее понятие искусства» (32, 31). Теория историографии, то есть постижение характера и границ истории, «не может быть удовлетворительно обоснована никакой другой наукой, кроме как общей наукой об интуиции — эстетикой» (32, 46).

Правда, история, соглашается Кроче, не просто тождественна с искусством. История, признает он, имеет реалистический характер и оперирует понятием действительности, о котором ничего не знает поэзия. Однако, даже пользуясь понятиями реального и нереального, история не строит их и поэтому не есть вовсе теория истории (см. 32, 33).

При проведении этого взгляда Кроче впадает в безнадежное противоречие. Отрицание закономерности в историческом процессе и отрицание научного характера исторического познания приводят к утверждению, будто историческое постижение имеет интуитивный и только интуитивный характер. Для обоснования своего понимания истории Кроче ставит вопрос об отношении философии к отдельным наукам, в том числе к истории. По его мнению, сложившемуся под влиянием Гегеля, только философия есть наука в истинном смысле слова и только она способна к познанию общего. Напротив, все специальные науки — естественные и исторические — могут считаться науками только в несобственном значении этого понятия.

«Как только у естественных наук появляется желание сконструироваться в совершенное знание, они должны осуществить прыжок из своего круга и перейти к философии; это они и делают всякий раз, как только полагают понятия совершенно иного характера, нежели натуралистические» (32, 35).

Так же несовершенна в качестве науки, говорит Кроче, и история. «Достоверность» истории отличается от достоверности подлинной науки: «Историческая достоверность... есть достоверность памяти и авторитета, а не анализа и доказательства» (32, 33—34). Поэтому тот, кто говорит об исторической индукции, историческом доказательстве и т. д., употребляет эти термины лишь метафорически: примененные к истории, они «приобретают совершенно другой смысл, чем тот, который они имеют в науке» (32, 34). В конце концов историческая истинность «недоступна доказательству, она лишь гипотетически допустима, не истинна, а лишь правдоподобна» (32,38).