Если ты сможешь представить себе, как обе стороны — та, которая становится объектом, и та, которая его им делает — переживают это овеществление, то получишь эссенцию нарциссического опыта. Ты нереален. Я нереален. Ты являешься для меня предметом. Я являюсь предметом для тебя. Мы взаимно используем друг друга, манипулируем и играем друг с другом. Мы не связаны друг с другом, мы не чувствуем и не любим. Мы — машины, которые используют друг друга в механическом процессе отсчи-тывания дней и ночей.

Видя неприятные черты нарциссической личности, часто ею подавляемые в состоянии депрессии, очень легко начать ее «овеществлять», терять контакт с ее болезненным внутренним опытом и забывать, что она своей компенсаторной активностью неоднократно служила другим людям. В некотором очень реальном смысле она посвятила себя другим и часто, чувствуя, что от этого зависит ее ценность, становилась почти героем и спасителем. Что особенно присуще типичному нарциссическому стилю характера, характерному для нашей культуры, эти чувства собственного величия и манипулятивные аспекты личности эффективно отвергаются и поэтому в значительной мере остаются неразличимыми для self и других людей. То, что остается в сознании, есть только более согласованная с эго потребность придать себе значимость своими достижениями. Факт, что значимость — это лишь суррогат любви, которой она действительно жаждет, что ты пожертвовал собой ради поощрения и утешения и что в этих стараниях теряется настоящая жизнь, слишком болезнен, чтобы можно было его осознать.

Вместе с тем существует мучительное, нарастающее с возрастом и подбирающееся к сознанию, чувство, что в жизни еще существует нечто большее. В такие моменты, когда бывают отброшены защиты, нарциссическая личность открывает, что другие действительно видят, слышат и чувствуют друг друга, что в переживаниях других людей скрывается настоящая радость и любовь, что эти чувства могут быть настоящими. Осознание этого и родившаяся от этого зависть являются ростками нарциссической трансформации. Нарциссическая личность не найдет спасения в успехах, своей исключительности или уникальности. «Драма одаренного ребенка» (Miller, 1981), заключается в том, что он обнаруживает человеческую обыкновенность. В этой обыкновенности кроется его способность к переживанию настоящих человеческих чувств, ненарушенная интернализованным родительским одобрением или игнорированием его эмоций. Когда эта обыкновенность будет осознана, ребенок сможет выражать свои способности просто как способности. Однако они не тождественны ему самому; вместо этого он идентифицируется со своей человечностью.