Я ответил: "Посидите в соседней комнате. Но дверь не прикрывайте слишком платно". Я спросил у дочери: "Расскажите мне о своем муже". И примерно сорок пять минут я слушал ее рассказ о том, какой чудесный у нее муж, как сильно она его любит и что все их ссоры — это не более, чем мгновенные вспышки гнева, а все остальное — это сахар и мед".

Когда сорок пять минут почти истекли, в кабинет вошла мать и сказала: "Я тут послушала, как моя дочь рассказывала о том, какой чудесный у нее муж". И затем она повернулась к дочери и сказала: "Но ты знаешь, что ты говорила о нем мне. Я считаю, что я была самой большой дурой в мире. Скорее всего я совала нос в чужие дела. Сейчас я заберу тебя домой. И ты больше ни слова не скажешь о своем браке ни отцу, ни мне. И ты не будешь обсуждать свои семейные дела по телефону с отцом мужа. Ты можешь оставаться дома столько времени, сколько захочешь, но свои семейные дела решать будешь самостоятельно. Или ты замужем, или ты разводишься. Мы с отцом не будем мешать тебе ни в одном, ни в другом случае. Мы позволим тебе есть и спать дома, но денег на какие-либо другие дела ты от нас не получишь".

Девушка была настолько глубоко погружена в себя, что не расслышала, как я сказал матери "не очень плотно", когда просил ее закрыть дверь.

Остается еще вопрос директивности, которая отличала мое взаимодействие с ними. Мать спросила меня: "В самом деле, почему я не послала вас подальше, когда вы оскорбляли меня?" Я ответил: "Вы попали в беду, и вы знали об этом и знали также, что я тоже знаю об этом. Вы не могли найти оправдание тому, что находитесь в таком положении, Вы знали, что должны будете выйти из этого положения. И вы принимали лекарство, не зная, что это за лекарство, поскольку его прописал врач. Вот почему вы сделали то, что вам было сказано".