Зейг настаивал. Понимая иррациональность его убеждения в том, что я должен выступить, я решил категорически отказаться. Я сказал: “Я буду глупо выглядеть в глазах сотен, а может быть, и тысяч людей”. А поскольку я думал, что выступления будут записываться на видеопленку, я добавил: “Это превратится в документ, демонстрирующий мою некомпетентность будущим поколениям”. Мой голос по телефону дрожал, я покрылся потом.

Зейг отвечал твердо. “Счастье, — сказал он, — это награда за отказ от излишней предусмотрительности и тревожности”. Он сказал, что мне следует пересмотреть свои убеждения относительно того, что я должен блистать перед аудиторией. Он уверенно заявил, что мне нет нужды быть любимым — я всего лишь предпочитаю это. Я начал колебаться. Я подумал и решил, что, возможно, и не буду выглядеть полным идиотом, и что, хотя я и предпочел бы блистать и греться в лучах восхищения, я, может быть, все же не умру от стыда.

Но в то время, как я говорил...

Я почувствовал тяжесть в веках. Моя левая рука стала парить в воздухе. Мое подсознание знало, что директива Зейга не была однозначно директивной. Я впал в транс. Я гнался за двумя лисами и не мог их догнать. Остановившись под деревом, я посмотрел на его листья. И проснулся. Я вспомнил психоанализ и подумал, что две лисы — это, конечно, Зейг, помноженный на два. Буква “F” — это первая буква в словах “лиса” (англ. — fox) и “отец” (англ. — father) — отец Зейга. Дерево, разумеется, олицетворяло собой Милтона Эриксона). Как ни странно, я расслабился.

Я поговорил с женой, с которой у нас одинаковые системы взглядов и теперь уже общая память. Я попросил ее совета. “Что мне делать со склонностью автора все чрезмерно упрощать, все пытаться сделать абсолютно ясным и определенным до смешного?”

Она уверенно ответила: “Ты должен ответить ему как семейный терапевт. На упрощения — усложнением, на ясность — запутанностью, на однозначность — неопределенностью и многозначностью”.