Второе отличие «деятельностной» трактовки речевого поведения от «континуальной» тесно связано с первым и в известной степени им обусловлено. Это отличие в понимании внутренней структуры деятельности, ее реального строения. От «анализа по элементам», по составным частям целого, в результате которого «получаются... элементы, которые не содержат в себе свойств, присущих целому как таковому, и обладают целым рядом новых свойств, которых это целое никогда не могло обнаружить» (СНОСКА: Л. С. Выгодский. Мышление и речь «Избранные психологические исследования». М., 1956, стр. 46), анализа, в данном случае выступающего в форме методологического принципа параллелизма формы и содержания языкового мышления, мы переходим к анализу «по единицам», понимая под единицей «такой продукт анализа, который... обладает всеми основными свойствами, присущими целому». При этом условии мы неминуемо должны прийти от анализа речевого материала, текста, т. е. деятельности опредмеченной, материализованной в застывших речевых образованиях, к самой этой деятельности, к ее структуре, начисто отказавшись от представления этой структуры как своего рода зеркального отражения (хотя бы и в кривом зеркале) системы языка.

Положив в основу исследования этот принцип, мы оказываемся перед рядом трудностей. Главнейшая из них та, что мы оказываемся перед фактом существования как бы двух самостоятельных объектов — речевой деятельности и языка. «Объектность» первой необходимо следует из всего нашего осмысления деятельности. «Объектность» второго обычно предполагается априорно (поскольку представляется совершенно бесспорным, что, будучи по природе своей социальным, язык не может иметь иного бытия, кроме как в виде объективной системы).

Здесь смешиваются две различные проблемы. Первая — это проблема объективности, реальности языка, как и других аналогичных образований. Конечно, в ней нет и не может быть никаких сомнений: язык — не система речевых навыков, с одной стороны, и не чистый «конструкт», существующий в голове лингвиста,— с другой. Вторая — это проблема материальности, «субстанциональности» языка (в бытовом, а не философском значении этого слова). Как ни странно, до сих пор находятся убежденные сторонники именно такой его трактовки, которые явно принимают реальность за материальность, функциональную самостоятельность за субстанциональную и, как писал в 30-х годах по аналогичному поводу советский лингвист П. Г. Стрелков, «видят идеализм везде, где нет прямого упоминания материи» (СНОСКА: П. Г. Стрелков. К вопросу о фонеме. «Сборник исторических, философских и социальных наук при Пермском ун-те», 1929,вып. 3, стр. 227). Большинство же, не осознавая эксплицитно постановки этой проблемы, тем не менее в процессе исследования незаметно исходят из предпосылки о субстанциональности языка (СНОСКА: См., например, тезисы Б. В. Беляева в сб.: «Тезисы докладов межвузовской конференции на тему «Язык и речь». М., 1962. Там же в тезисах Г. В. Колшанского см. убедительную критику этой точки зрения; однако с позитивной программой Г. В. Колшанского, вообще стирающего всякое противопоставление языка и речи, едва ли можно согласиться). Даже если тот или иной автор осознает неверность этой точки зрения, он, как правило, не знает, что ей можно противопоставить.