Итак, аналитически выделенные нами "жизненные миры" — это не замкнутые на себя срезы психологической действительности, а компоненты единого психологического мира человека. Поэтому в реальной жизни нет однозначной зависимости между типом критической ситуации и типом ее переживания. Скажем, фрустрацию как критическую ситуацию, специфическую для. "простого и трудного мира", конкретный субъект вовсе не "обречен" переживать реалистически, он может пойти по пути и гедонистического, и ценностного, и творческого переживания. Помочь ему избрать оптимальный путь — главная задача психологической помощи.

Глава III. Культурно-историческая детерминация переживания.

Исследуя в предыдущей главе особенности различных жизненных миров, мы ради строгости и чистоты анализа вынуждены были абстрагироваться от конкретного многообразия содержания этих миров. По этой причине выделенные в итоге закономерности переживания носят внеисторический, формально-психологический характер. Знание такого рода закономерностей позволяет описывать и объяснять ход течения процессов переживания, но их совершенно недостаточно для понимания определенного содержания переживания конкретного человека, живущего в определенную историческую эпоху и в определенной культурной среде. Поэтому типологический анализ переживания должен быть дополнен культурно-историческим анализом, направленным на выявление его конкретноисторических, содержательных закономерностей.

Нужно сказать, что такая ориентация в исследовании переживания не является чем-то новым для деятельностного подхода в психологии: еще 40 лет назад под непосредственным влиянием идей Л. С. Выготского А. Н. Леонтьев и А. Р. Лурия [90, с.538] поставили задачу "рассмотреть сложные человеческие переживания как продукт исторического развития..."

В самом деле, в каждом человеческом переживании нетрудно обнаружить его культурно-историческую опосредованность. Почему, скажем, в упоминавшемся уже не раз примере об узниках Шлиссельбургской крепости [86] ситуация принудительного физического труда оказалась для них непереносимой и стала психологически приемлемой только в результате переживания, внутренне перестроившего мотивацию этой отчужденной, вынужденной деятельности так, что, оставшись той же по своему операционному составу, она трансформировалась в психологически совершенно иную — свободную и произвольную деятельность? То есть почему именно свободная форма деятельности является в данном случае психологически более приемлемой и переживание стремится всякую другую форму деятельности изобразить как (или преобразовать в) свободную? Нужно думать, что для античного раба, например, подобная ситуация вообще не требовала бы никакого переживания, но не потому, конечно, что он просто привык подчиняться, ибо сам этот факт привычки требует своего объяснения. Раб мог смириться со своим жизненным положением (даже если он родился свободным, а лишь затем стал рабом), потому что в его сознании действовали выросшие на основе рабовладельческой формации объективные и в то же время обладающие для него непосредственной феноменологической очевидностью , "схематизмы" [102], согласно которым раб был "только неодушевленной вещью (в римском праве раб так и называется — res, "вещь") или, в крайнем случае, домашним животным" [96, с.34]. Для нас чрезвычайно важно, что речь идет не только о том, что рабовладельческий тип общества объективно и "необходимо требует наличие раба, т. е. человека, понимаемого и действующего как вещь" [там же, с.53], но и об отсутствии "в самом человеке сознания, что он именно человек, а не вещь" [там же], об отсутствии в античности "самого опыта человеческой личности" [там же, с.52].