Папа может, папа может все, что угодно:

Плавать брассом, спорить басом, дрова рубить.

Папа может, папа может быть, кем угодно,

Только мамой, только мамой не может быть!

Папа догадывался, что готовится сюрприз, но, как потом признался, даже представить не мог, что получит в подарок песню.

Поначалу наше с дочкой музицирование за инструментом у глухого малыша, вероятно, ассоциировалось с ребенком, который просто сидит и бьет ладошками по столу. Потом он стал внимательно наблюдать, как бегают пальцы по белым и черным планочкам.

Став постарше, видимо, начал задумываться: на педали жмешь — машина срывается с места, нажимаешь на кнопочки печатной машинки — результат налицо. А зачем мама (или сестра) подолгу бесполезно нажимает на клавиши-? Такими представали передо мной его мысли, которые он еще и сам к тому возрасту не смог бы сформулировать.

Подрастающему, по мере развития, я пыталась объяснять ему, что такое музыка. (Господи, как можно примитивным словарным запасом маленькому глухому ребенку, никогда не слышавшему даже звучания человеческого голоса, объяснить, что такое музыка? Как вообще музыку можно объяснить словами?)

Ребенок думал. Я видела, как он, в свою очередь, пытается понять. И когда я, восхищенная, слушала игру дочери и показывала ему пальцем: во! хорошо играет! — вдруг замечала такой взгляд... и словно большую иглу вонзали в сердце.

«Поставь себя на место другого...» Со мной вместе родилась способность принимать все на себя и в себя. Сострадать. Страдать так же, как находящийся рядом человек. Любой человек. А здесь — мой сын. В его взгляде на нас, завороженных музыкой, не было ни зависти, ни обиды, ни злости. Даже не во взгляде, нет, в глубине невидимой — затаенная боль. И она становилась моей болью — только больнее и острее.

Я стала реже садиться за инструмент, слушать игру других, отдавая время сыну. Я отдавала с огромной любовью, не жалея, не считая жертвой. Но как раз эти минуты были самыми дорогими в моей жизни.