С ребенком обращаются не как с растущей личностью с собственными инициативами, его не принимают. Генерирующая перверсию мать видит в нем “вещь — творение” (Khan, 1968), которое ею идолизируется и либидинозно загружается. Интенсивная забота о физическом благополучии и чистоте ребенка носит безличный характер. Мать играет с идолизируемой “игрушкой”.

Ребенок вынужден, чтобы не потерять жизненно важное эмоциональное внимание матери, отщеплять чувство своего тела от прочих областей Я (см. Greenacre, 1953b, 1959, 1960а). Он учится переносить это расщепление Я, которое делает для него возможным контакт с матерью, и интернализует представление о себе, в котором пассивно приспосабливается к интересам матери.

В эпидальной фазе, как замечает Khan (1968) матери начинают сознавать сексуальный характер своих отношений к ребенку. Они обычно резко отдаляются, подвергая ребенка “травме позднего расставания”, которая с особой отчетливостью регистрируется относительно хорошо к этому времени развитым Я ребенка и переживается как угроза заброшенности с архаическим страхом уничтожения. Это ведет к реактивному усилению интернализованного идолизированного восприятия себя, тщательно скрываемого от окружающих. Результатом оказывается расщепление Я и интернализованный запрет идентичности, в котором я вижу центральную проблему реакции сексуальной перверсии.

За фасадом успешной социальной адаптации, связанной с часто блестящим формированием отдельных сфер и функций Я, мы находим архаичный страх идентичности. Сексуально перверсное поведение и проявляющееся в нем расщепление Я служит защитой от этого постоянно присутствующего страха и связанной с ним, ставшей деструктивной, агрессией. Во взаимодействии с каким-либо фетишем или партнером-сообщником перверсный человек пытается одновременно восстановить преэдипальную ситуацию жизни с матерью и экстернализировать связанный с отщеплением идентичности и поздним отделением .от матери страх.

Я хотел бы проиллюстрировать это на ряде примеров: