Эту же мысль, но только иначе, высказывает Сократ в «Меноне», когда спрашивает, может ли вообще кто-либо сознательно желать себе зла. Мы, интенциональные системы, иногда желаем себе зла из-за недоразумения, дезинформации или в силу полной невменяемости, но неотъемлемой частью рациональности является желание того, что считается благом. Именно это определяющее отношение между благом и стремлением к благу и было поддержано – или, скорее, навязано – естественным отбором, осуществленным среди наших предков: те, кто имели несчастье быть генетически запрограммированными стремиться к тому, что было для них злом, в конечном счете не оставили потомства. Неслучайно поэтому, продукты естественного отбора ищут (или «ищут») то, что они считают (или «считают») благом.

Даже простейшим организмом, чтобы предпочесть то, что является для них благом, нужны органы чувств или способности распознавания, т.е. некоторые простые переключатели, которые Включаются в присутствии блага и Выключаются в его отсутствие, и эти переключатели, или датчики, должны быть соединены вместе для обеспечения адекватных телесных реакций. Это необходимое условие есть зарождение функции. Камень не может неправильно функционировать, ибо он вообще не оснащен (ни хорошо, ни плохо) для того, чтобы стремиться к благу. Когда мы решаем интерпретировать объект, исходя из интенциональной установки, мы как бы берем на себя роль его опекуна и, по сути, спрашиваем себя: «Как бы я поступил, будь я в том затруднительном положении, в котором находится этот организм?» Здесь становится явным антропоморфизм, лежащий в основе интенциональной установки: мы трактуем все интенциональные системы, как если бы они были такими же, как мы – но они, конечно же, такими не являются.

Не означает ли это тогда, что мы находим неправильное применение нашей собственной точке зрения, общей для всех нас, носителей психики? Необязательно. С точки зрения эволюционной истории произошло следующее: в течение миллиардов лет организмы постепенно развивались, накапливая все более универсальные механизмы, предназначенные для обеспечения все более сложных и связанных между собой видов блага. В конечном счете, с развитием у человеческого рода языка, а также разнообразных форм рефлексивности, допускаемых языком (тема следующих глав), у нас появилась способность задаваться вопросами об удивительных вещах, с которых мы начали эту книгу и которые имеют отношение к психике других существ. Эти удивительные явления, получив наивное истолкование у наших предков, привели к анимизму, т.е. к идее о том, что каждая движущаяся вещь имеет психику или душу (по-латыни anima). Мы стали задавать себе вопросы не только о том, хочет ли тигр нас съесть (что, вероятно, так и есть), но и о том, почему реки хотят достичь моря и что хотят от нас облака взамен дождя, которого мы у них просим. Как только мы стали более искушенными – а это очень недавнее историческое достижение, отнюдь не просматриваемое в глубинах эволюционного времени, – мы постепенно отказались от интенциональной установки при рассмотрении того, что мы сейчас называем неживой природой, сохранив ее для существ, более похожих на нас: в основном, для животных, но при многих обстоятельствах и для растений. Мы все еще «обманом» заставляем цветы цвести раньше времени, «вводя их в заблуждение» при помощи искусственно создаваемого весеннего тепла и света, а овощи «поощряем» отращивать более длинные корни, отводя от них столь нужную им воду. («Сосны любят держать ноги в воде», – так однажды один лесоруб объяснил мне, откуда он знает, что не найдет белых канадских сосен в нашем лесу, расположенном на возвышенности.) Этот способ рассуждения о растениях не только естественен и безвреден, но и помогает лучше их понять и служит важным инструментом открытий. Когда биологи обнаруживают у растения какой-нибудь рудиментарный орган, они сразу же спрашивают себя, для чего он нужен – для осуществления каких планов растению нужен этот орган, поставляющий определенную информацию из окружающей среды. Очень часто ответ на этот вопрос бывает важным научным открытием.