Вера тоталитарного человека слагается из четырех основных моментов:

·         вера в тех, кто нашел правильный путь к обществу будущего;

·         вера в тех, кто борется за реализацию общества будущего, дает блага жизни или лишает их;

·         вера в действенность лозунгов, призывов, ритуала;

·         вера в антисоциальные разрушительные силы, мешающие продвижению к обществу будущего.

Можно отметить, что по своей структуре характерная для тоталитарного общества вера полностью совпадает с верованиями первобытных племен (СНОСКА: См.: Тэрнер В. Символ и ритуал. С. 15). Она совпадает также с системой верований средневекового феодального общества. Это показывает, что коллективизм всегда - начиная с примитивно-коллективистического общества и кончая коллективизмом индустриального общества - имеет структурно одну и ту же систему веры (СНОСКА: На близость коммунистической веры к системе напряженной религиозной веры обращает внимание свидетель революции, поэт М. Волошин:

Политика была для нас раденьем,

Наука - духоборчеством,

Марксизм - догматикой,

Партийность - аскетизмом.

Вся наша революция была

Комком религиозной истерии.

(Волошин М. Россия // Стихотворения и поэмы: В 2 т. Париж, 1982. Т. 1. С. 348)).

Хорошим примером того, что вера советского человека в свое общество, в его цель, в коммунистическую партию, ведущую общество к этой цели, была не показной, а естественной, могут служить писатели И. Ильф и Е. Петров. В их романах «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в острой и злободневной форме описан конкретный период из жизни советского общества: 1927-1931 гг., время утверждения социалистических идеалов. Романы выразили эпоху в непринужденно веселой форме. Авторы восторгаются происходящим, их оптимизм искренен. Ильф и Петров не притворялись, не насиловали себя, не вели двойной жизни. Они без раздумий признавали советскую власть и в общем и целом - партийную линию. Петров писал уже после кончины соавтора: «Для нас, беспартийных, не было выбора - с партией или без. Мы всегда шли с ней». Эти слова стали популярными, они выражали общее отношение к партии. Ильф и Петров безоговорочно восторгались индустриализацией и коллективизацией, разоблачали вредителей и кулаков, презирали свергнутые классы и их культуру, охотно поносили «проклятое прошлое» России. Популярный писатель тридцатых годов Л. Славин, близко знавший Ильфа и Петрова, рассказал много лет спустя: «Уже будучи известным писателем, Ильф подарил свою книгу одному полюбившемуся ему офицеру МГБ и сделал при этом надпись: «Майору государственной безопасности от сержанта изящной словесности» (СНОСКА: Слово. 1990. № 3. С. 17). Судя по всему, в дружбе «сержанта литературы» с майором госбезопасности в 30-е гг. не было ничего особенного. Можно вспомнить, что в старой России не только литераторы, но даже армейские офицеры не подавали руки жандармским офицерам. Петров, в частности, вспоминал о себе в конце 30-х гг.: «Я переступал через трупы умерших от голода людей и проводил дознание по поводу семи убийств. Я вел следствия, так как следователей судебных не было. Дела сразу шли в трибунал. Кодексов не было и судили просто - «Именем революции...» (СНОСКА: См.: Там же. С. 18). Грозные слова «Именем революции» произносились, как свидетельствуют источники, при расстрелах. Можно было послужить в трибунале, а потом писать веселые фельетоны и романы. В то время подобное казалось вполне естественным. С. Гехт рассказывал, как он вместе с Ильфом и Петровым путешествовал на пароходе по строящемуся Беломорканалу: пояснения по ходу дела давал им начальник лагеря, а Ильф и Петров «мастерили веселую газету» (СНОСКА: См.: Там же).