Глуповцы торжествовали, но атаманам-молодцам было как-то не по себе — о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Наконец, он прибыл, немедленно вышел на площадь к буянам и потребовал зачинщиков. Выдали Степку Горластого да Фильку Бессчастного.

IV

Его звали Моше-Сторож, словно у него никогда не было фамилии. Он был служкой и выполнял любую работу в синагоге. Евреи Сигета — городка в Трансильвании, где прошло мое детство, — очень его любили. Он был крайне беден и вел нищенскую жизнь. Вообще-то жители нашего городка бедных не любили, хотя и помогали им. Моше-Сторож был исключением. Он никого не стеснял. Его присутствие никого не обременяло. Он был непревзойденным мастером в искусстве быть незаметным, делаться невидимым.

Внешне он был угловатым и нескладным, как клоун. Его застенчивость бездомного ребенка невольно вызывала улыбку у окружающих. Мне нравились его огромные мечтательные глаза, устремленные куда-то вдаль. Говорил он мало. Он пел — точнее, напевал что-то. Насколько можно было расслышать, он рассказывал о страдании Божества, которое ожидает своего освобождения через освобождение человека.

Я познакомился с ним в конце 1941 года. Мне было тогда двенадцать. Я был целиком поглощен верой. Днем изучал Талмуд, а вечером бежал в синагогу, чтобы оплакивать там разрушение Храма.

Однажды в сумерках, когда я молился, он заметил меня.

— Почему ты плачешь, когда молишься? — спросил он, словно мы были давно знакомы.

— Не знаю, — ответил я, сильно взволнованный. Я никогда об этом не задумывался. Я плакал, потому... потому что что-то во мне требовало слез. Больше я ничего не знал.

— Почему ты молишься? — спросил он еще через минуту. Почему я молюсь? Странный вопрос. Почему я живу? Почему дышу?

— Не знаю, — сказал я, еще более взволнованный и смущенный. — Не знаю.

После того дня мы с ним часто виделись. Он с большой горячностью объяснял мне, что всякий вопрос обладает такой силой, которой в ответе уже нет.