Горацио

Он как сучок в глазу души моей,

В года расцвета Рима в дни побед,

Пред тем как властный

Юлий пал, могилы

Стояли без жильцов, а мертвецы

На улицах невнятину мололи.

В огне комет кровавилась роса,

На солнце пятна появились; месяц,

На чьем влиянье зиждет власть

Нептун, Был болен тьмой, как в светопреставленье.

Такую же толпу дурных примет,

Как бы бегущих впереди событья,

Подобно наспех высланным гонцам,

Земля и небо вместе посылают

В широты наши нашим землякам.

В самые высокие дни Рима пустели могилы, чувствовалось замогильное - перед гибелью, являлись мертвецы. Таково «отражение» в душе студента Горацио явления Тени — высокохудожественный штрих. Тень тоже знамение страшных событий, предчувствием которых так насыщена эта сцена, — всегдашние предтечи судьбы, прологи грядущего бедствия . Великие события, идя на землю, отбрасывают впереди себя, перед собой тени (СНОСКА: Приблизительно такова мысль великого историка Моммзена о великих событиях в истории). Ведь тень — вообще в нашем смысле — есть отображение, отраженная проекция в двухмерном пространстве трехмерного. Здесь тень есть проекция в трехмерном пространстве трагедии — «четырехмерного», потустороннего.

Но эта сцена важна не только в отношении общем — она непосредственно начинает фабулу трагедии, открывает ее действие. Тень является снова — перед самым утром, в час, когда ночь переходит в день — в смутный, двойной час, когда приходящее утро вдвинуто в ночь, когда действительность окружена фантастикой. Существующая между рассказом и действительностью, Тень снова возникает из рассказа Горацио о Риме, о прологах судьбы.

Призрак возвращается.

Но тише! Вот он вновь! Остановлю

Любой ценой. Ни с места, наважденье!

О, если только речь тебе дана.

Откройся мне!

Быть может, надо милость сотворить

Тебе за упокой и нам во благо.