Пока Эрнст диктовал заметки к семинару, Мирна ехала домой, тоже обдумывая несколько последних встреч. “Трудная, но хорошая работа”, как назвал их доктор Лэш, и он был прав. Она гордилась собой. За несколько последних недель она увидела себя с другой стороны. Каждый раз она рисковала; она затрагивала и обсуждала каждый аспект их с доктором Лэшэм отношений. За исключением одного: она никогда не упоминала об услышанной кассете.

Почему? Сначала это было простое удовольствие помучить его, его же собственными словами. По правде говоря, ей нравилось бить его своим секретным знанием. Временами — особенно когда он казался довольным собой, уверенным в своем сверхъестественном знании — она наслаждалась мыслью о том, какое у него будет лицо, когда она ему расскажет правду.

Но все изменилось. За последние несколько недель, став к нему ближе, большая часть прежнего удовольствия испарилась. Секрет стал бременем, раздражающей занозой, от которой она хотела избавиться. Она даже репетировала свое признание. Не один раз она, входя в его кабинет и глубоко вдохнув, собиралась ему все рассказать. Но она этого не сделала — отчасти это было затруднительно из-за того, что она слишком долго молчала, отчасти из-за нежных чувств. Доктор Лэш играл открыто: он не отказался ни от одного слова, которое она ему выставила. Он посвятил себя ее благополучию. Зачем же затруднять его сейчас? Зачем причинять ему боль? Это был акт заботы. Но была и еще одна причина. Ей нравилось быть могущественной волшебницей, нравилось волнение от тайного знания.

Ее склонность к секретам выражалась абсолютно непредсказуемым образом. Сидя со словарем в руке, она посвящала вечера сочинению стихов на такие темы, как жульничество, секретность, письменные столы, спрятанные вещи. Интернет давал хорошие возможности — многие стихи она отправляла на чат “одинокий поэт”.

Пристально смотрю вверх

На скрепленные края ящиков,

Наполненных нектаром секретов.

Когда я вырасту,

У меня будет своя комната,