Дженнифер в мой кабинет привел отец, который в ее присутствии сказал мне, что он уже не надеется на возможность как-то с ней сладить. Когда мы с Дженнифер остались одни, я сразу рассказала ей, насколько меня заинтересовало то, что я о ней слышала. Дженнифер, тоненький, хрупкий, бледный ребенок, ошарашенно посмотрела на меня. Я рассказала ей, как'ее себе представляла, и даже встала и разыграла эту роль, и мы обе засмеялись. Она захотела узнать, какой я вижу ее теперь, и я встала, съежилась, опустила плечи и прошлась по комнате мелкими, запинающимися шажками. «Когда я так хожу,—сказала я,—я чувствую себя маленькой испуганной мышкой». «Вы угадали»,— ответила Дженнифер. Я спросила, почему она хотела, чтобы ее терапевтом была женщина. «Я ненавижу, как мужчины со мной разговаривают»,— ответила она. Как могла Дженнифер даже начать с кем-то разговаривать о себе и своих переживаниях, если она ненавидела манеру, в которой с ней разговаривали?