Восьмое марта

Мама, мама, я всех обижаю, мама, я никого не люблю. Ночью сам себе угрожаю, сам себя по морде до крови бью.

Мама, мне дала звание хулигана. Я хуже всех, я дурак и говно. Ихнее счастье, что нету нагана, онн все боятся, а мне все равно.

Мама, меня приучают к порядку, завуч Клавдюха клепает чужие грехи. Когда я умру, ты найдешь тетрадку и прочитаешь эти стихи.

Мама, я не такой безобразник,

мамочка, лучше всех это ты. Мама, прости, что на этот праздник я не принес цветы.

(Грамматические ошибки опускаю. — В. Л.)

Есенина Ермила никогда не читал. Несколько раз уличаем был в кражах: воровал завтраки, самописки, карманные деньги, однажды вытащил половину зарплаты у физкультурника — то, что взял только половину, его и выдало, и спасло. Потом в каждой краже стали подозревать его, и на этом некоторое время работал какой-то другой маэстро, пожелавший остаться неизвестным.

Первым ученикам не было от Ермилы прохода; очкарика Одинцова просто сживал со свету, заставлял бегать на четвереньках. Клячу тоже доставал: дразнил всячески, изысканно материл, задевал плечом, подставлял подножки, изводил «проверкой на вшивость» и прочим подобным, сдачи не получил ни разу, и это его бесило. «Ну что ж ты, Водовоз? Хоть бы плюнул... Иди пожалуйся, а?.. УГ.. Дохлый ты... воз».

И однако, когда Академик рассказывал что-нибудь общедоступное или играл на пианино, Ермила слушал жаднее всех, буквально с открытым ртом, и первый бежал смотреть его рисунки и куклошаржи. Когда же я со всей возможной убедительностью попросил его наконец оставить Клячко в покое на том основании, что он мой друг, Ермила вдруг покраснел, чего с ним никогда не бывало, и, накалив глаза добела, зашипел: — ...Ты петришь?.. Может, ему так надо, законно, понял?! Может, ему нравится! Может, я тоже, понял...