Если бы какой-нибудь человек, обладавший зрением лишь в течение дня или двух дней, очутился среди народа, состоящего из слепых, он должен был бы молчать, чтобы не прослыть сумасшедшим. Он ежедневно возвещал бы им какое-нибудь новое чудо, которое было бы таковым только для них и в которое вольнодумцы отказывались бы верить. Не смогут ли защитники религии почерпнуть сильный довод в свою пользу из столь упорного, столь справедливого в известных отношениях и, однако же, столь мало обоснованного неверия? Если вы примете на минуту это допущение, то оно напомнит вам, в другом виде, историю преследования людей, имевших несчастье открыть истину в мрачную эпоху и неблагоразумно сообщавших ее своим слепым современникам, среди которых у них не было более ожесточенных врагов, чем те, кто по своему положению и воспитанию должны были как будто меньше всего расходиться с ними во взглядах.

Я оставляю теперь мораль и метафизику слепых и перехожу к вопросам менее важным, но более близким к цели наблюдений, производимых здесь повсюду со времени прибытия пруссака. Первый вопрос. Каким образом слепорожденный составляет себе идею о фигурах? Я думаю, что понятие о направлении ему дают движения его тела, последовательное пребывание его руки в разных местах, непрерывное ощущение тела, перебираемого его пальцами. Проводя пальцами по хорошо натянутой нити, он получает идею о прямой линии; следуя за изгибами слабо натянутой нити, он получает представление о кривой линии. Вообще благодаря повторяющимся опытам осязания он имеет воспоминание об ощущениях, испытанных им в разных точках; от него зависит комбинировать эти ощущения или точки и образовывать из них фигуры. Прямая линия для слепого, не являющегося геометром, не что иное, как воспоминание последовательности осязательных ощущений, помещенных в направлении натянутой нити; кривая линия — воспоминание последовательности осязательных ощущений, отнесенных к поверхности какого-нибудь выпуклого или вогнутого твердого тела. Изучая свойства этих линий, геометр вносит поправки в свое понятие о них. Но слепорожденный, будет ли он геометром или нет, относит все к концам своих пальцев. Мы комбинируем цветные точки, он же комбинирует только осязаемые точки, или, выражаясь более точно, лишь ощущения осязания, сохранившиеся у него в памяти. В его голове не происходит ничего подобного тому, что происходит в голове у нас: он ничего не воображает; ведь для того, чтобы воображать, надо окрасить некий фон и выделить на этом фоне точки, предполагая у них цвет, отличный от цвета фона. Если придать этим точкам тот же цвет, что и фону, они тотчас же сольются с ним, и фигура исчезнет; по крайней мере так все происходит в моем воображении, и я предполагаю, что другие в этом отношении не отличаются от меня. Поэтому, когда я хочу представить себе прямую линию не через ее свойства, а как-то иначе, я начинаю с того, что мысленно помещаю ее на белом полотне, на котором я выделяю последовательность черных точек, расположенных в ряд. Чем больше контраст между фоном и точками, тем отчетливее я замечаю точки; фигуру, обладающую цветом, очень близким к цвету фона, для меня так же утомительно рассматривать в воображении, как и вне меня, на полотне.