Из того, что действие становится невозможным, не следует, что оно исчезает; оно сдерживается самим пациентом, не желающим больше есть, гулять или говорить. В случае всевозможных фобий, представляющих собой более определенные и четко локализованные, чем меланхолия, варианты страха действия, пациент также прекращает работать, ходить, есть или говорить. Переставая выполнять определенное действие, он знает, какое именно действие он отказывается выполнять. Меланхолик, в отличие от этого, подавляет целое множество действий и, что еще более существенно, не может точно сказать, что это за действия. В этом подавлении действия мне хочется подчеркнуть одну существенную характеристику — оно относится не только ко всему действию в целом, но также к самому его началу, к легчайшему намеку на действие. И поскольку желание представляет собой не что иное, как начало действия, более или менее осложненное связанными с ним усилиями, рассматриваемые пациенты отказываются от своих желаний и подавляют их в той мере, в какой это оказывается в их власти. Невротик не только отказывается есть, но утверждает, что ему и не надо есть, так как у него нет аппетита и он не голоден. Пациент, страдающий от причудливой болезни, называемой эреутофобией, т. е. страхом покраснения в присутствии публики (являющимся патологическим преувеличением застенчивости), теряет всякое желание общаться с людьми. Случаями меланхолии и страха действия являются также и многие формы аскетизма.

Это подавление желания, о котором мы сейчас говорим, представляет собой весьма важный момент, ибо оно несет ответственность за тот факт, что наши пациенты не способны более представить себе какое бы то ни было удовлетворение или утешение за то, что будущее видится им в качестве сплошного мрака. «У меня нет больше иных желаний кроме тех, которые сразу же представляются преступными и отвратительными».

Страх перед объектом неизбежно влечет за собой определенную реакцию — реакцию удаления объекта путем его разрушения или посредством бегства. Можно ли убежать от действия, от движения наших собственных членов? В состоянии ли мы убежать от себя? Да, и к тому же в большей степени, чем это нам кажется. Во-первых, мы можем убежать физически; можем покинуть место, где нам следует совершить то или иное действие, и избегать людей, с которыми должны говорить. Так возникают всевозможные эскапады, необъяснимые бегства людей от своей семьи, из своего дома, города, когда направление бегства значения не имеет, а важно просто оказаться в другом месте. Существует даже явление, которое я называю бегством из ситуации: человек хочет во что бы то ни стало вырваться за пределы человеческого общества, порвать все связи и обязательства только для того, чтобы спастись от необходимости действий, которые он должен будет совершить в определенной ситуации. Существуют и иные способы избегания действия. В человеческом обществе огромное количество действий определяется не обстоятельствами, но другими людьми,, требующими от нас этих действий и побуждающими к их совершению. Акт еды, например, побуждается человеком, приходящим нам сказать, что все уже готово, акт речи — людьми, задающими вопросы и приглашающими нас нечто сказать. Удобный способ уклониться от действия состоит в сопротивлении требованиям других людей — если мы никогда не подчиняемся приказаниям или приглашениям (которые представляют собой смягченную форму приказаний), то мы подавляем тем самым значительное количество действий. Это и происходит с пациентами, сопротивляющимися всякой просьбе. Меланхолики, ... пока их не просят ничего делать, могут лежать в своих креслах очень тихо, но как только вы скажете им, что пора завтракать, они тут же превратятся в чрезвычайно упрямых и неподатливых существ. Подобного рода негативизм... является симптомом, общим для всех случаев меланхолии и для всех депрессий, связанных со страхом действия.