Здесь срабатывает по существу бихевиористская модель освобождения психологии от психики, в данном случае – психологии мышления от чувственно недоступной психической ткани мысли. Остаются лишь чувственно доступные стимулы (в данном случае символы) и чувственно доступные реакции (в данном случае операции с символами). Модальность и пространственно-временная структура "испаряются" точно так же, как из более общей схемы "стимул-реакция" устраняется психика вообще.

Фактически же происходящее здесь снятие макро– и микрограниц диапазонов модальности и тем самым ее расширение и универсализация создают не безмодальность, а интермодальность мысли. Этот сдвиг в сторону интермодальности аналогичен тому, что происходит еще в рамках структуры сенсорно-перцептивных образов, в которых модальная специфичность также выражена тем меньше, чем более обобщенный характер они носят.

Но в сфере образной психики феноменологическая картина этой интермодальности, будучи непосредственно связанной с отображаемым объектом, не создает еще оснований для иллюзии отождествления интермодальности с безмодальностью. В области же мыслительных процессов, где модальность (как и пространственно-временная структура) маскируется не только расширением диапазонов и универсализацией, но и логико-символическим опосредованием, эта иллюзия отождествления интермодальности с безмодальностью получает свое предельное выражение. Так или иначе, в результате этих разнообразных взаимно дополняющих и усиливающих друг друга "эффектов маскировки" модальность интерпретируется традиционной психологией как специфическая характеристика только ощущений, восприятий и представлений, т.е. образов, или "первых сигналов".

Однако, не будучи представленной в фактическом материале "академически-лабораторной" экспериментальной психологии мышления, модальность, аналогично тому как это происходит и с пространственно-временной структурой, явно говорит о себе и прямо-таки навязывает себя в качестве объекта исследования в эмпирическом материале прикладных областей психологии, где требования жизни прокладывают себе дорогу вне зависимости от сложившихся теоретических установок и традиций экспериментального поиска. Сюда прежде всего относятся хорошо известные, но не интерпретируемые обычно в общем контексте проблемы модальности мысли, жизненные данные из области дефектологии, тифлопсихологии и сурдопсихологии. Эти данные показывают, что резкие ограничения сенсорной базы (выраженные в предельных случаях отсутствием зрения, слуха, а иногда даже обоняния и вкуса, т.е. по существу всех основных экстерорецептивных сенсорных модальностей, кроме генетически исходной – тактильнокинестетической) не ставят принципиальных лимитов возможностям нормального развития мышления, изменяя лишь его темпы, конкретные пути и некоторые образноэмоциональные компоненты. Таковы, например, широко известные факты биографии Е. Келлер или О. И. Скороходовой, существенно превзошедших среднюю норму умственного развития, несмотря на отсутствие зрения и слуха с очень раннего детства, т.е. практически на основе почти исключительно тактильно-кинестетических образов (Келлер, 1910; Скороходова, 1977). При этом существенно, что эти ограничения не ставят пределов не только общему развитию мышления, но и проникновению мысли в те физические характеристики внешних объектов, которые в норме отображаются средствами других (в данном случае нефункционирующих) сенсорных модальностей. Еще Д. Дидро (1972) в своем знаменитом "Письме о слепых" привел жизненные факты, свидетельствующие не только о нормальном развитии мышления, но и о возможностях научной деятельности в области оптики при полном отсутствии зрительной (оптической) модальности. Таков пример слепого профессора оптики Саундерсена.