Прекрасным литературным примером такого человека является Фауст в начале трагедии. Остальные составные части его личности приближаются к нему в образе пуделя, а потом Мефистофеля. Хотя Мефистофель - как это можно с несомненностью доказать по целому ряду ассоциаций - представляет собою и сексуальный комплекс, но было бы, по моему мнению, неправильно объяснять Мефистофеля  как  отщепленный  комплекс,  например  как  вытесненную сексуальность. Такое объяснение слишком узко, потому что Мефистофель есть нечто большее, чем только сексуальность, он также есть власть, он есть вообще вся жизнь Фауста, поскольку  она не  сводится к  мышлению и исследованию. Об этом свидетельствует с совершенною ясностью успех договора с чертом. Какие только непредвиденные возможности  не развиваются  в омолодившемся Фаусте! Поэтому правильным истолкованием мне кажется то, по которому Фауст отождествляется с одной из функций и откалывается вместе с нею от своей личности в целом. Впоследствии мыслитель откалывается от Фауста в образе Вагнера.

Сознательная  способность к односторонности  есть  признак высшей культуры. Но непроизвольная односторонность, то есть неспособность быть иным, чем односторонним, - есть признак варварства. Вот почему мы и находим самые  односторонние  дифференциации  у варварских  народов,  например оскорбляющие хороший вкус явления христианского аскетизма и параллельные явления у йогинов и в тибетском буддизме. Варвару даже всегда грозит большая опасность пасть жертвой какой-нибудь односторонности и тем самым упустить из виду свою личность в целом. С такого конфликта начинается, например, и эпос Гильгамеш. Односторонность движения проявляется у варвара с демонической навязчивостью; в этом есть нечто от ярости норманнского берзерга и от малайского  менгамока. Варварская  односторонность  всегда предполагает известную степень искалеченности инстинкта,  чего нет  у первобытного человека; поэтому первобытный человек в общем еще свободен от варварской односторонности.